эти этажи, устал дракой, они пошли со смазчиком вместе, и тот грел его пахучей телогрейкой, немного даже нес на руках. Сегодня смазчик кончил в основном чистку, везде, где достал, снял ржавчину, лечил колесо густо маслом, оставил его вертеться, чтобы сработалось и притерлось все в нем, чтобы завтра в обед сдать начальству; колесо тихо и хорошо пошло, шумнуло легким ветром, и костер прилег к земле.
Глава одиннадцатая
Фома читает вслух
Отчим Фомы сидел и смотрел в огонь, молчал, сидел и смотрел. Его поведение отличалось от прежних пациентов, которые сами начинали беседу, здоровались, просили, признавали в Фоме пастыря и ждали, что и как он решит, с ними было легко, устанавливалась сразу какая-то ясность, было из чего выбирать, а сейчас вот сидишь на пеньке и не знаешь, как быть, может, отчим и не пациент вовсе, а Фома не пастырь? Сидел отчим Фомы просто и строго, его совсем не стесняли рваность одежды и босые белые ноги в темноте, он просто не знал о том, что не одет, и голову держал так же прямо, словно торчала в кадык свая воротничка, не давая ей наклониться никогда-никогда-никогда. Иногда отчим Фомы протягивал к огню руки, но тут же отводил их, не донося до тепла, и это было как-то обидно и странно, вот протянул, чтобы явно согреть, и вот забыл на пол пути об этом, вот взял их назад, положил рядом на мокрую землю. Потом отчим Фомы привстал и шагнул немного влево, где был небольшой холмик над собакой, сел там, опять протягивая вперед руки, и отводя их назад, но там огня не было, и Фома услышал собачий вой из земли, прощальный, тягучий, чтобы припомнил кто. Фома стал рыться по карманам, доставая какие-то смятые бумажки, расправлять их у огня костра, одна или две упали и зажглись, но он искать их не стал, а смотрел, как они догорели, как стали ломкими и черными; потом он сел так, чтобы огонь позволил ему прочесть написанное и грел спину, сказал, что вот он тут недавно написал историю, которую хорошо бы снять в кино, вот он сейчас ее почитает, а о деле отчима они поговорят как-нибудь в другой раз, и начал не очень разборчиво, вглядываясь в мятость листков, запинаясь, складывая прочитанные под коленку, сказал, что пусть будет название «ЧИСЛА». Отчим сидел тихо, двигал иногда руками.
1.
Мальчик в белой форме гимназиста смотрит в одну точку, смотрит неизбывно, жадно, словно пьет.
Он стоит на коленях на белом полу белой церкви; и лики святых сзади и сверху, и вокруг — вариации белого цвета. Слышно бормотание и всхлипы, невнятные и аритмичные в звуке, не подчиненные нашим законам, а их законов не знаем мы. Мальчик (ОН) жадно пьет и эти звуки. Иногда его трогает в лицо синий дым.
2.
Мальчик понимает и дым, и смотрит, смотрит в свое горе, и благодарен дыму за ласковое прикосновение к коже. Благодарен он дыму еще и потому, что дым помог найти слезы, которые так нужны, и которые никак не могли упасть, а сейчас вот принесли облегчение, большое облегчение, потому что был еще к горю примешан острый стыд, что нет слез, что вроде не жаль отца, правда, стыд людской, перед людьми, потому что бог знает, как он любит отца, но все же было стыдно перед этими белыми людьми в длинных одеждах, и теперь вот пришло облегчение.
3.
Пришел в тишину звук плача, и люди, поплывшие по белому кругу, тихо, чтобы не вспугнуть, покойно и добро улыбаются.
4.
Покоен и улыбчив отец, который лежит, что-то познав иное, он слушает воркотню отпевающих, слушает всплески плакальщиц, знает, что ему нужно потерпеть, чтобы живые могли до устали и пустоты поиграться в эту красивую игру, чтобы пришла вместо горя, сухого, дерущего песком нутро, горя, пришла тихая и светлая, белая печаль. Отец знает, что надо потерпеть, и рад, что вот услышал, наконец, слезы сына, рад, что тот сумел.
5.
Бродит в каком-то своем ритме, белом ритме, белый священник, слепо тыкается в разные стороны, вздрагивает испуганно кадилом. Он отпевает своего приятеля, такого же, как он, иногда думает, что отпевает самого себя, пугается еще больше, начинает резко и ненатурально взмахивать руками.
6.
Об этой его пугливой игре знает отец и знает сын, мальчик, который сумел заплакать, и РАДОСТНО ощущает, как прохладой сохнут полоски слез. Он смотрит и тихо-тихо улыбается боли в себе.
7.
Он и услышит злобный, жадный, лиловый собачий лай, собачий вой, собачий шелест и писк.
8.
По пустой белой церкви, где только вон там в углу белая точка мальчишки, а в другом белая неподвижность гроба, рыщут лиловые псы.
Пять или шесть крупных вожаков, оставляющих лиловые следы на белом бескрайнем полу, и шелестящая, почти безликая, просто вся целиком движущаяся и меняющаяся стая шавок.
Самое томительное, что они рыщут просто так, играясь и ворча, ищут свой запах, чтобы сделать отметку, но раньше здесь не было собак.
9.
Один уселся на гробе и лижет себя.
10.
Шелестит стая других.
11.
Мальчик открыл рот в крике.
12.
И вот уж бежит по желтому-желтому, вязко-желтому песку мальчик в белой форме гимназиста, бежит-несет на вытянутых руках белого своего отца.
Он бежит надрывно, пот и слезы текут в соленый рот, он бежит, как зверь, с всхлипами и криком, бежит-вязнет в желто-вязком песке.
И шелестящая лиловая стая заметает его следы хвостами, языками, лапами. А впереди желтая-желтая бесконечность, которая колышется в такт его хрипу и бегу.
13.
Вот здесь, за маленьким бугром из песка со спокойными, ласковыми ребрышками замерших волн, отцу будет хорошо. Мальчик быстро и воровато оглядывается по сторонам, где пока еще не видно собак, да и их воя и шелеста не слышно в тиши. Мальчик засыпает отца ласковым песком, ласковыми плавными движениями, как мы играем в жаркой одури пляжа, когда хороним друг друга.
Мальчик играет песком, пропускает его между пальцев, тихо-тихо, забыв обо всем, улыбается отцу.
14.
И вот опять он слышит лиловый вой.
И вот он стоит на коленях, и скребущими, пугливыми, нехорошими движениями кошки, забрасывает за себя песок, которым бьет отца по глазам, насыпаясь в их впадины и осыпаясь на скулах, превращает спокойное и доброе лицо отца в белое пятно с желтыми засыпанными кругами
