Санька отпрянул и сузил глаза:
— Это на чью почку прикажете не шиковать? Кому, вместе с вами, быть обязанным?
— Ну, дура-ак! — взвыл Дерибасов. — Переучился, парень! Да «Волгу» я продал! Кровную!
Санька радостно улыбнулся:
— Спасибо, дядь Миш! Мне, конечно, деньги очень нужны! Но я смогу их принять, только если буду точно знать, куда вы дели Арбатовых! Вы что, мне не доверяете?
— А ты что, мне не доверяешь? — выпятил челюсть Дерибасов.
— Доверяю, дядь Миша, — поспешно закивал Санька, — но все-таки не очень…
Пока Санька на все лады давал обеты молчания, Дерибасов все больше колебался — на ту ли лошадку ставит деньги. С одной стороны Москва — это не медведь. Ее в одиночку, даже при большом опыте и дерзости, не возьмешь. А тут как раз Санька. Башковитый и лопушковатый, которого знаешь как облупленного.
Здесь Дерибасов задумался, а знает ли он Саньку как облупленного? Получалось, что не слишком. То есть все даже малозначительные фактики его биографии Дерибасов знал. Но с кнопочками на пульте его управления еще только предстояло разбираться.
И тут распахнулась, как выломалась, дверь, доведя сердцебиение колес до зловещей силы, и…
Если бы в летящем самолете Осоавиахим вошел в распахнувшийся люк, Дерибасов поразился бы не больше. Дерибасовский кадык дернулся вхолостую — слюны на сглатывание не оказалось.
— Ладно, Санька! — Дерибасов перешел на страшный шепот. — Раз уж ты так настаиваешь. В виде особого доверия. Разрешаю обернуться.
— Зачем? — осторожно спросил Санька.
И тут Осоавиахим затрубил:
— Граждане дорогие! Подайте на пропитание жертве Чернобыля! — он потыкал себя в лысину. — Выселили меня из родных мест! Оторвали от родной земли-кормилицы! Остался без средств к существованию! — Потупив взгляд, протянул ковш ладони, как шляпу, Осоавиахим двигался между столиками, пожиная не слишком обильную дань.
— Эй, земляк! — крикнул Дерибасов. — Привет из Чернобыля!
— Мишка! Племяш родной! Господь тебя храни! — ликующе возопил Осоавиахим, всплеснул руками, высыпав из ковша ладони все монеты, и полез под столы — подбирать их.
— Ни фига себе! — тихо протянул Санька. — Так вот вы их куда дели! А дети тогда где? А Арбатовы что, и к радиации устойчивы?!
— А что, и вправду из Чернобыля? — подсел из-за соседнего столика мужик в синей майке послевоенного образца. — А я и не дал ничего, думал брешет. — Он протянул рубль под стол, и тот, жалобно хрустнув, исчез. — Ну и как там у вас?
— Извините, товарищ, — сдержанно сказал Михаил Венедиктович. — А у вас оформлен допуск к специнформации?
Мужик юркнул на место.
— А чего это он? — удивился Санька. — Вроде как испугался…
— Он знает чего, — усмехнулся Михаил Венедиктович непуганности нового поколения. — Короче, ты деньги берешь?
— Спасибо, беру, дядь Миш. Но…
— Уф! — Осоавиахим плюхнулся рядом с Дерибасовым. — Все собранное — сохранил! — и полез целоваться.
— Но только, дядь Миш, — сказал Санька. — Как же я вам такие деньги верну?
— Да ладно! — Дерибасов вытер обслюненные щеки. — Отработаешь!
— А как отработаю? — выпытывал Санька.
— Да уж вагоны разгружать не заставлю, — снисходительно улыбнулся Михаил Венедиктович.
— И я отработаю! — встрял Осоавиахим. — Ты мне, Мишка, тоже денег дай! Вот те крест, ударно отработаю! — и очень обрадовался, получив трешку.
— Ну вот и отрабатывай, — приказал Дерибасов. — Рассказывай, гад, куда Арбатовых дел?! Твоя ведь работа?!
— Господня работа! — увернулся Осоавиахим и свистящим шепотом поведал всю историю арбатовских скитаний.
Цыганские костры, свежий воздух и обилие впечатлений растормошили Осоавиахимово честолюбие. Усвоив основные принципы кочевья, он возжаждал стать Арбатовским Назарием и что-нибудь основать. Хотя бы свой табор.
Осоавиахим растолковал цыганам, желавшим избавиться от балласта осточертевших нахлебников, что от арбы Арбатовы ни на шаг. И чтобы отделить рой Арбатовых, цыгане выпрягли лошадей и, бросив пчеломатку арбы, форсированным маршем двинулись в сторону Каспия. А отроившийся табор «Осоавиахимово» подался к Дону.
В родовой тотем с восседавшим на нем Осоавиахимом и двухлетней Анюткой, Арбатовы впрягались по очереди, а на подъемах налегали всем табором. Когда становилось слишком круто, и в таборе поднимался ропот, Осоавиахим воздевал длань. Все останавливались, и он провозглашал очередной закон табора, достаточно многословно, чтобы сородичи успели отдышаться. Так, например, появился закон о том, что питаться надо по режиму и в покое. То есть исключительно на привалах. Поэтому вся добытая по пути пища должна складываться на арбу. И пока сородичи в поте лица своего тянули тотем, Осоавиахим на пару с Анюткой меланхолично жевали.
Продовольственная проблема оказалась самой сложной. Основное антагонистическое противоречие состояло в том, что Арбатовы отличались низкой добычливостью, а Осоавиахим и Анютка — хорошим аппетитом.
И чем больше оттягивал Осоавиахим время привала, страшась взрыва народного гнева, тем голоднее становился блеск в глазах сородичей. Наконец мать сняла Анютку, и Арбатовы осуществили переворот. Перевернули арбу с Осоавиахимом. По странному стечению обстоятельств в тот же день судили и Дерибасовых — Михаила Венедиктовича и Саньку.
В клубе на сцене составили два стола, накрыли их красным сатином и сервировали графином со стаканом. Аккордеонист исполнил «На привольном на Назаровом лугу». И заседание началось.
Первым слушалось дело Александра Дерибасова, несовершеннолетнего, обвинявшегося в измене селу.
Вторым слушалось дело Дерибасова Михаила Венедиктовича, обвинявшегося в уничтожении одного из назарьинских родов, наводке банды поджигателей на оранжерею Еремихи и домовладение Евдокии Дерибасовой, организацию разгрома унаследованной Евдокией Дерибасовой мастерской покойного Матвея Елисеича Дерибасова и нанесении селу морального ущерба.
Третьим рассматривалось заявление Евдокии Дерибасовой о расторжении ее брака с Михаилом Дерибасовым и присвоении ей девичьей фамилии Назарова.
И суд приговорил:
1. Александра Дерибасова из села Назарьина выслать. Но учитывая, что он еще сопляк, с правом на амнистию, если он ее заслужит.
2. Михаила Дерибасова из села Назарьина выслать напрочь. Без всяких прав.
3. Евдокию Дерибасову считать незамужней Евдокией Назаровой. Обязать сельсовет найти ей мужа, как невинно пострадавшей.
Не обошлось на суде без неожиданностей. Против всего мира пошел Осип Осинов, ожесточенно требовавший сохранить семью Михаила и Дуни. Он махал кулаком и в противном случае грозил ядерной катастрофой. Но после того, как Осип перед тюрьмой заявил, что Назарий был душегубом, что бы он ни говорил, всерьез назарьинцами не принималось. Осип Осинов и был единственным человеком, с которым притихший Мишель зашел проститься и тут же пожалел об этом. Узнав, что Михаил собрался в Москву, Осип нагрузил его общими тетрадями и поручил передать их в Академию Наук. Спешившему Дерибасову пришлось еще и дожидаться, пока Осип сделает последнюю запись:
«Сегодняшний форум убедил: подвергнув остракизму двух своих граждан, Назарьино наследует древнегреческим полисам.
Принужден умозаключить: законоучитель Назарий обнаруживал знакомство с античностью.
Вывожу: Назарий не мог быть Назаром Кистенем, а, очевидно, был-таки семинаристом. Отец Василий прав, я посрамлен.
Горечь унижения смешивается в моей душе с гордостью за Назарьино и болью за неспособное сосуществовать человечество».
Так в один день три таких разных человека, как бывший вождь табора, бывший «принц Уэльский» и бывший кооператор были подвергнуты остракизму.
Что может сблизить пассажиров первого, второго и третьего класса? Только кораблекрушение. Когда все трое качаются на волнах, уцепившись за один обломок. Крушение же жизни — значительно более серьезный повод для соединения несоединимого.
— Чтобы в один день!.. — мотал лысиной Осоавиахим. — Надо ведь! Не иначе — знамение! Точно! Господне знамение, Мишка! Мы теперь вместе держаться должны! Как братья! Как братские республики! Как хочешь, Мишка, а я от тебя ни на шаг! Хоть гони!
И почти четверть века проненавидевший дядю Осоавиахима Михаил Дерибасов растрогался, ощутил смутное родственное тепло и жалость сначала к Осоавиахиму, потом к Саньке, а потом и к себе.
— А Евдокия-то… — Дерибасов повозил кулаком по столу, — столько лет вместе… Э-эх! Не пил… чтоб хоть раз пальцем… Все в дом!..
— Миша! Родной! — прослезился Осоавиахим. — Тебя-то хоть одна жена предала… А меня! И жена, и дети! Все, единогласно! Продемонстрировали полное единодушие. Одна внучка пожалела… Анютка…
