VIII
С грустью увидев всю тщету родов, ибо даже в собственных детях не останется и следа ее души, она умерла, сожалея лишь о том, что не может усладить хотя бы разгоряченное страстью тело
Смертный час госпожи Дафины Исакович пробил в летний погожий день в конце августа, после трехнедельной засухи.
Кровотечение, остановленное на какое-то время то ли купаниями турецкого лекаря, то ли железными трубками врача из Осека, началось снова.
Кровь ее при этом стала распространять такое зловоние, что со всего дома сбегались старухи, крестясь и шепча заговоры.
Последнюю ночь перед смертью она провела в лихорадке, беспрестанно умоляя деверя поехать к патриарху и испросить у него разрешение перевезти ее в монастырь. Она все еще надеялась, что там исцелится. Успокоилась Дафина только на заре, когда услышала, как обливают из ведер карету Аранджела Исаковича и выводят лошадей. Деверь уезжал на самом деле. Он решился наконец после стольких недель колебания отправиться к патриарху и поговорить с ним о расторжении святого таинства супружеского союза, которому он в свое время сам же способствовал.
Дафина, измученная жаром, в полном изнеможении заснула, вытянувшись, как мертвая, на своем ложе, глаза ее глубоко запали, сквозь кожу просвечивала каждая косточка, каждая жилка.
Облитая точно утренней росой холодным потом, крупными горошинами стекавшим в глазницы, она не двигалась, не просыпалась; ее посиневшие губы и ноздри были так же безучастны к свету наступающего дня, как белая печь рядом с ее постелью, или стул с подушками у зарешеченного окна, или как дверь, обрамленная тонкой полоской света, пробивавшегося сквозь щели.
Забытье скрыло от нее и смену красок на вещах, и все более четко проступающую на занавеске тень железной решетки на окне, на которую она привыкла смотреть каждое утро, и летающих под побеленным потолком сначала с тихим, а затем со все более громким жужжанием больших мух, за которыми она наблюдала во время болезни, просыпаясь по утрам. Не доносился до ее ушей и плеск реки, протекавшей рядом с домом, пропахшим муко́й; сперва этот плеск тревожил ее, а позднее убаюкивал, как и шум мельничного колеса на реке, который доносился издалека и едва слышно, но который она все-таки слышала непрестанно.
Дафина не видела, как из-за горы солнечный свет разлился по ивнякам, по залитым водою кустам, болотам с летающими аистами и чибисами, за которыми она привыкла наблюдать, сидя у окна, как и за мирными стадами, что пасутся у берега и отражаются в воде вверх ногами. Она не проснулась и тогда, когда исчез с неба серебряный месяц, а в последние дни, напуганная своим состоянием, она с особым удовольствием находила его в синем небе, усаживаясь на заре у окна. Без нее далеко-далеко на горе проступила и череда деревьев, которая становилась видна лишь тогда, когда солнечные лучи уже заливали равнины; этой минуты она вот уже скоро два месяца неизменно и с радостным нетерпением ждала, потому что тут же исчезали смрадные болотные испарения под окном и солнце начинало так приятно пригревать, освещая ее с ног до пояса, когда она, вся застывшая, полулежала, откинувшись на стуле, что ей казалось, будто она поправится.
Она не проснулась и тогда, когда поднялся весь дом с его барочниками, пастухами и свинарями, заскрипели журавли у колодцев и замычали волы, не проснулась, когда ее служанки, заглянув через тихо отворенные двери и увидев, что она спит, на цыпочках подходили к ее сундуку с новыми платьями, которые они в последние дни ей шили.
Она лежала без памяти, губы ее дрожали, зубы, на которых налипла пена, выбивали дробь, ее даже оставили бредовые картины, вперемежку с реальными живо встававшие каждое утро перед ее глазами.
Плавни, болота, муж со страшными ранами на теле, с распоротым животом, с вытекшими глазами, разбитым теменем, разведя руки, старается схватить и задушить ее, она же выскальзывает из его рук как тень. Мимо нее шагают все быстрее и быстрее роты солдат, среди которых она десятки раз обнаруживает мужа — страшного, головастого, окровавленного. Какие-то далекие города, по крутым улицам которых она, вся запыхавшись, бежит с мужем, а в них, особенно в нее, без конца стреляют; и не только солдаты, но и ружья, парящие в воздухе или висящие на деревьях. Своего деверя Аранджела во время болезни она часто и с удовольствием видела во сне, он целовал ее под мышкой и щекотал.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Переходя из забытья в забытье, она порвала в то утро всякую связь с небом и землей и лежала недвижно, вся в поту, почернев как труп.
Но в полдень Дафина все же пришла в себя. Устало открыв большие глаза, она увидела потолок и толстую побеленную балку, на которой были глубоко врезаны символы Христа, и мгновенно узнала свою комнату, всю устланную простынями, смоченными уксусом, и двух старух, которые мельтешились возле нее и, поджав губы и крестясь, вытирали ей рот и глаза. И тут, пораженная, она поняла, что умирает.
В ужасе она хотела вскочить, закричать, но только забилась и задрожала, старухи тут же подхватили ее. Крик был едва слышен во дворе, хотя ей казалось, что она кричит так громко, что ее услышат и на той стороне Дуная, а судорожные усилия рук лишь чуть-чуть приподняли тело. Внезапная слабость, по сравнению с которой вчерашнее состояние казалось самим здоровьем, напугала ее так, что она ударилась в слезы. И сразу во всем доме запричитали, заголосили женщины. Ее приподняли на подушках, утирали пот со лба и с губ пену, а она невнятно, как помешанная, бормотала и все к чему-то тянулась руками; успокоилась она только тогда, когда к ней подвели детей.
Приподняв голову, она дышала быстро-быстро, и взгляд ее широко открытых глаз непрерывно бегал от стены к стене.
Дафина была в сознании, но ежеминутно забывала, где она. И так, то закрывая глаза, то снова их открывая, то теряя слух, то улавливая самый тихий шепот, то заикаясь, то говоря тихо, но вполне внятно, она промучилась до самой ночи.
В безумном отчаянии ей захотелось еще раз увидеть мужа, хотя она ясно сознавала, что Вук Исакович ушел на войну. Годами страшась за его жизнь, боясь, что его убьют, содрогаясь при одной мысли об этом, она в глубине души смирилась с тем, что он погибнет, что однажды его привезут домой окровавленным, тем более, что он всегда сам об этом говорил. И сейчас ей казалось невероятным, что она умирает раньше его, и еще более невероятным, что его здесь нет. Ей представлялось, что одного лишь его присутствия было бы достаточно, чтобы смерть отодвинулась или, во всяком случае, была бы легче — заснуть и все. Дафине и в голову не приходило, что ее неверность могла как-то этому помешать. Напротив, она собиралась рассказать мужу и об этом, как и о всех прочих своих страданиях за время его отсутствия. Главное, чтобы он был здесь, возле нее, а она была уверена, что он приехал бы, если бы знал, что она умирает.
Четыре раза в тот день ей чудилось, будто в комнату входит муж, четыре раза спрашивала она о нем и говорила о нем как о присутствующем, так что старухам, а особенно старому Ананию, мнился в доме нечистый.
Безудержное желание увидеть мужа было не единственным и всепоглощающим в тот страшный для нее день, с равным нетерпением ждала она и своего деверя, Аранджела, то и дело спрашивая о нем и прислушиваясь, не раздаются ли его шаги или голос. Когда во время болезни ей становилось легче, она не только не находила его желтым и отвратительным, а наоборот, с каждым днем он все больше казался ей выточенным из янтаря, особенно когда своими беспокойными руками обнимал ее колени.
Мужа и супружескую жизнь с ним она вспоминала в тот последний день точно в тумане, отрывочно и бегло. И напротив, будущая жизнь с деверем, который после первой ночи был ей неприятен, представлялась чудесной. Чудесной, ибо лишь теперь она узнала, как надо жить. Прежде она и думать об этом не смела.
Не обладая твердостью характера, Дафина поняла, что не проявляла решительности и в своих желаниях. Она лишь чувствовала, что эти три бабы — турчанка и две сестры-румынки, которых раньше она так не любила и которые приходили к ней почти каждый день и рассказывали о том, что они вытворяли с мужчинами, были правы: они хоть знали, ради чего жили. Она завидовала их развратной жизни и безудержным наслаждениям, которым они предавались, и в своем разгоряченном мозгу представляла себе их бурную жизнь, сцены, какие они при ней смаковали. Вспоминая ночь, проведенную в объятьях деверя, она хотела даже в последний свой день уверить себя, что с Аранджелом Исаковичем ее ждет до муки приятная жизнь, по сравнению с которой прежняя была не только убогой, но и пустой, ужасающе пустой — детство у отчима, девичество у тетки, замужество, роды, бедность, вечные переселения, однообразие и скука.
