нем могут подумать люди, однако, что бы он ни делал — ив этом мнении сходились все, — делал он это без злого умысла, от чистого сердца. Обычно, появляясь у Сэма, он первое время мог говорить только о своем шоу. «Господи, как же он любил свое шоу! — вспоминал Сэм Филлипс. — Он не просто проигрывал пластинки и нес что–то там в микрофон. Он наслаждался каждой сказанной им фразой, каждой записью, каждым откликом слушателей. Он был самым восторженным и легко возбудимым из всех, кого я когда–либо знал». И он любил спорить с Сэмом. Марион Кейскер вспоминает, что не могла находиться с ними в одной комнате — она не выдерживала возникавшего напряжения. И дело не в том, что она видела в Дьюи источник дурного влияния (а она на самом деле считала, что он плохо влияет на Сэма). Она также признает, что ревновала Сэма к нему. «Дьюи спорил с Сэмом ради самого процесса спора, — вспоминает певец Дики Ли. — Сэм был очень авторитарной личностью, и вот однажды, на самой середине его длиннющей тирады, Дьюи схватил резиновую ленту и щелкнул ею Сэма по голове. Как он при этом веселился! Сэм мог бы Дьюи убить, но он очень его любил. Дьюи всегда называл Сэма своим «сводным братцем», хотя на самом деле между ними не было никаких родственных связей».
Но в эту самую ночь Сэму было не до дискуссий — он с порога объявил Дьюи, что хочет ему кое–что проиграть. Он был непривычно взволнован. Сэм Филлипс не любил ни у кого одалживаться — он и сейчас не считал, что просит о какой–то особой милости. Он просто хочет, чтобы Дьюи кое–что послушал. И, пожалуйста, без глупостей и болтовни! То, что ты сейчас услышишь, — новое, такого еще никогда не было. «Как ни странно, — говорил Сэм, — отчасти Дьюи все–таки был консерватором. И, выбирая какую–либо пластинку, он очень не хотел ошибаться. Он ужасно боялся, что люди начнут говорить: «Эй, Дьюи, что за дрянь ты нам предлагаешь? Ты соображаешь что–нибудь?» Публика верила Дьюи, и он предлагал то, что публика хотела услышать. Он, конечно, никакими научными методами не пользовался — он просто ставил пластинку на проигрыватель и принимался вопить: «Это будет хитом, вот поверьте, это будет хитом, это я вам говорю, эта песня — просто фантастика!» И, несмотря на то, что он меня любил и уважал, у Дьюи были свои мнения насчет того, что может стать местным хитом и что дальше Мемфиса не продвинется — как будто за пятьсот или тысячу миль у людей были другие уши. Так что преподносить ему новое следовало осторожно — это был в какой–то степени образовательный процесс. А еще он предпочитал слышать конечный продукт — он как бы не очень различал в том, что еще не было доведено до конца, потенциального хита. Он считал себя кем–то вроде крестоносца, несущего жителям этого города слово Божье в виде хорошей музыки».
Дьюи открыл бутылочку «Фальстафа», подсыпал туда соли и спокойно слушал, как Сэм проигрывает ему эту единственную запись снова и снова. Дьюи эту песню, конечно, знал — он не раз проигрывал ее в исполнении Артура «Биг Боя» Крадапа. Но запись его явно заинтересовала. «Он сидел спокойно, — вспоминал Сэм. — Если бы он подскочил и закричал: «Эй, это хит! Это настоящий хит!» — я бы ему не поверил. Я бы понял, что он просто старается сделать мне приятное. Но это его спокойствие — оно меня заинтриговало. Мне кажется, что Дьюи пытался как–то определить эту запись, поставить ее в какую–то категорию — как пытался сделать это и я: это не черная музыка, но и не белая, это не поп–музыка, но это и не кантри. Несомненно, запись ему понравилась, но вот вопрос: а что нам с этим делать?»
Они слушали и слушали, тихо переговариваясь, до двух или трех ночи, а потом разошлись по домам. А рано утром у Сэма зазвонил телефон, и он с удивлением услышал голос Дьюи: «Слушай, я почти не спал». — «Ну, учитывая, сколько ты принял виски и пива, ты должен был бы спать как убитый», — ответил Сэм. Нет, ответил Дьюи, он все время думал об этой записи и решил проиграть ее в своем сегодняшнем шоу. Ему нужно два экземпляра. И добавил: «Только никому пока об этом не говори». Да, Дьюи был человеком осторожным.
Сэм сделал две ацетатные копии и отвез на радиостанцию. Потом, уже вечером, позвонил Элвису и сказал, что, возможно, в вечернем эфире прозвучит их запись. Реакция Элвиса была достаточно для него характерной. «Он настроил радио и приказал нам не менять волну и слушать эту станцию, — рассказывала Глэдис. — А потом ушел в кино. Он слишком нервничал, чтобы сидеть и ждать». «Я думал, что надо мной будут смеяться, — рассказывал Элвис в 1965 году корреспонденту Saturday Evening Post Си Роберту Дженнингсу. — Некоторые и смеялись и, я полагаю, смеются до сих пор».
Вернон и Глэдис слушали. Они сидели у приемника как приклеенные, и, настроившись на ту же волну, сидели у своих приемников все их жившие по соседству родственники, и наконец — то ли в 9.30, то ли в 10.00 — Дьюи объявил, что у него есть новая пластинка — даже еще не пластинка, а пробная запись, но на следующей неделе Сэм эту пластинку выпустит, и эта вещь будет хитом! «Правда, Миртл?» И корова ответила «Му–у–у», и он шлепнул ацетатный диск на вертушку — точнее, на две вертушки.
Реакция была мгновенной. Как потом говорилось, в студию сразу же поступило семьдесят четыре звонка и пришло четырнадцать телеграмм — или это было 114 звонков и 74 телеграммы? — и он проиграл запись семь раз подряд, нет, одиннадцать раз, нет, семь раз, но не подряд, а в течение всей программы. На самом деле все это чепуха, все эти цифры мало что значат — главное, что практически весь Мемфис, от центра до самых до окраин, слушал вещь, которую Папаша Дьюи провозгласил новым хитом, вещь, которую на следующей неделе выпустит на пластинке Сэм, вещь, которую каждый сможет пойти и купить, а если вам это не нравится, то… В общем, скажите, что вас послал Сэм Филлипс.
Величайшим шоком для Глэдис было услышать «его имя по радио перед тем, как они поставили пластинку. Я была так поражена, что даже
