— Когда все это происходило?
— В прошлую субботу, когда вы его в больницу на допрос вызывали.
В ту самую субботу! Понятно, понятней некуда! Вот теперь круг действительно замкнулся. Что делать? Я не мог поставить последнюю точку, я боялся. Нет, есть что-то пострашнее погреба и сырой земли. Я окинул безнадежным взглядом обращенные ко мне взволнованные лица, махнул рукой в отчаянии и побрел к дыре в заборе. К черту! Я не сыщик, пусть живут, как хотят, пускай корчатся в собственном аду! Постоял, упершись взглядом в посеревшие мирные дачные доски, услышал голос за спиной:
— Иван Арсеньевич, что с вами? Я могу вам чем-нибудь помочь?
Обернулся, вгляделся в юное открытое лицо: страх, но и надежда. А ведь есть еще и надежда!
— Что будем делать, мальчик? Разоблачать?
— Я не знаю, — Петя беспомощно пожал плечами. — Я как вы. Я вам верю, больше никому.
— Это ты зря. Но вообще правильно, надо ведь и верить;— я вдруг словно очнулся. — И чего это я панику преждевременно поднял, а? Ведь видимость может обмануть, правда?
— Правда. Со мной так и было. Но вы же мне поверили?
— Да, пошли. Я хочу выяснить и убедиться, что я не прав. Факты фактами, но должно же быть что-то и выше — что я чувствую, несмотря ни на что!
Дмитрий Алексеевич и Анюта молча стояли на лужайке, меж ними на столе лежала аллегория. Я заговорил:
— Анюта, помните, в пятницу, после того как клумбу копали, вы пришли к отцу в больницу?
— Помню.
— Помните наш разговор?
— Ну?
— А концовку? Я сказал вам: «До завтра?» Вы ответили: «Завтра я на весь день еду в Москву». Помните?
— Что вы ко мне пристали!
— Вы уехали в Москву? (Пауза.) Никуда вы не уезжали. Где вы были на самом деле?.. Не хотите говорить? Во сколько к вам явился Ника?
— Не помню. Днем.
— А до его появления? Вы были в кустах у беседки, да? Вы слышали наш разговор с Борисом?.. Анюта, я прошу вас!.. Вы украли блокнот?
Она расхохоталась дерзко.
— Ваш блокнот! Вы настоящий сыщик, расчетливый и предусмотрительный. Вы подсунули мне чистенький, новенький блокнотик. Профессиональный писатель заносит в такой блокнот курьезные случаи, психические аномалии…
Сумасшедший дом! — простонал Дмитрий Алексеевич. — Когда же все это кончится?
— Сейчас. Она нам скажет. Анюта, кому вы помогаете? (Молчание.) Вы кому-нибудь помогаете?
— А если даже так? А если жалко и страшно за кого-то? — ответила она после паузы устало; одно незабываемое мгновенье мы глядели глаза в глаза; лицо ее вдруг исказилось, и я понял, что действительно до сих пор совсем не знал ее.
— Кого вам жалко? — спросил я через силу. — Убийцу? Три года назад в июле вы так же ездили в Москву. (Она словно застыла.) Помните, что из этого вышло? Не пора ли задуматься?
— Я вас ненавижу, — произнесла она очень тихо, но вполне внятно, повернулась и ушла в дом.
Все было кончено — для меня, во всяком случае. Но официальную концовку еще предстояло организовать. Какой же я идиот! Нет, идиот облагорожен классикой, а я просто неудачник. Я сказал:
— Поезжай, Петя, в Москву. Сиди дома, не высовывайся. Но знай: про твои полевые лилии известно бухгалтеру. Жди моего звонка, наверное, ты понадобишься.
Петя кивнул озабоченно и помчался к калитке спортсменским аллюром. Я наконец взглянул на художника.
— Дмитрий Алексеевич, вы меня проводите до больницы? Вот теперь мы с вами имеем возможность заняться настоящей, великолепной, убойной ловушкой.
И березовая роща распахнулась нам навстречу.
27 июля, воскресенье.Я почти не спал. Уже под утро увидел сон, до отвращения реальный. Будто просыпаюсь один в палате, гляжу в окно: пыльные кусты сирени начинают шевелиться, чуть-чуть, едва заметно, потом сильнее, дрожат листы, прогибаются веточки… И главное, я знаю, кто крадется там, в зеленой тьме, но не могу шелохнуться, крикнуть, встать. Ничего не могу, все безнадежно. А шевеление и шелест приближаются к моему окну… приближаются… вот!.. Просыпаюсь.
Мои неосведомленные о вчерашних событиях помощники спят безмятежно и крепко, о чем свидетельствуют матерый размеренный бухгалтерский храп, а в промежутках едва слышное юное посапывание. Лицо Павла Матвеевича в предрассветных сумерках кажется внезапно молодым, энергичным и собранным… наверное оттого, что не видно его кротких, беззащитных, впавших в детство глаз. Он не выдержал, ушел ото всех, ушел из этого мира и создал собственный — только теперь я могу хоть в какой-то степени его понять. Труднее понять другого. Действительно ли род людской — это «волки и овцы»? Или в каждом из нас есть частица того и другого зверя, и в этой самой пресловутой пограничной ситуации (граница — борьба добра и зла) никто не поручится за себя?
Однако надо начинать новый день. И он начался — для меня с приходом Анюты. Она быстро подошла к моей койке — я доедал манную кашу — и спросила:
— Куда вы дели Дмитрия Алексеевича?
— То есть как?
— Он исчез.
— Когда?
— Доигрались? Он предупреждал вас, чтоб вы связались с милицией? Предупреждал или нет? Он чувствовал…
— Анюта, погодите, ну что вы сразу так трагически…
— Как тогда… все, как тогда! Понимаете? Пустой дом, свет на кухне, окно распахнуто в светелке настежь…
— А где ночью были вы?
— После того как Митя пошел вас провожать, я уехала в Москву.
— Опять в Москву! Зачем?
— Надо.
— Так. Вы вернулись…
— Вернулась сейчас, утром, дом заперт, окно…
— Вы осматривали дом?
— Да.
— А погреб?
— Да, да, да!
— Машина на месте?
— Ее нет. Вы дали ему поручение?
— Да, пожалуй, но он… — я вдруг испугался и вскочил. — Он не должен был уезжать. Он должен был заехать за мной. Мы сегодня…
— Чем вы вчера занимались?
— Ловушкой, — сказал я упавшим голосом.
— О Господи! Да вы просто… идиот! Если уж вы все знаете, как хвастались, то должны знать, что он способен на все.
— Кто?
— Вы знаете кто. Или не знаете?
— А вы? Вы-то знаете?
— Да!
Я во все глаза глядел на нее.
— Анюта, я идиот! Я не подумал, я был уверен… Иду звонить, вы останьтесь…
— Кому звонить?
— Дмитрию Алексеевичу и Пете, ведь они оба… Не забывайте, Петя тоже вчера был здесь…
— Этот ваш Петя! А тому вы собираетесь звонить?
— Кому?
— Убийце.
— Я должен удостовериться…
— Ну так идите же!
Я промчался по коридору, распахнул дверь в кабинет: Ирина Евгеньевна разговаривала по телефону.
— Что надо? — поинтересовалась она любезно.
— Позвонить… срочно!
— Ах, позвонить! Хватит. Вы с моего телефона не слезаете.
— Ирина Евгеньевна, речь идет о жизни и смерти…
— Представляете, в какой обстановке приходится работать? — пожаловалась она кому-то в трубку. — Вот ворвался как сумасшедший…
Я вышел в коридор, тихонько прикрыв за собой дверь. Что же могло случиться с Дмитрием Алексеевичем? Никогда себе не прощу! Надо было идти в милицию, а не заниматься убойными ловушками — все сам, сам… Доигрался! Хирург выплыла из кабинета и поплыла по коридору, я не отставал.
— Ирина Евгеньевна, не могу поверить в вашу жестокость.
— А дисциплина?
— А женское милосердие?
— Не милосердие, а женская дурь. Привыкли на нас ездить.
— Привыкли, — согласился я покорно. — На кого ж еще и надежда, как не на вас?
— Ладно, только коротко.
Я заказал срочный разговор, минут через пять телефонистка проговорила безразлично:
— Абонент не отвечает.
— Перезвоните, пожалуйста! — На что я надеялся? Бездарность и дилетантство.
— Абонент не отвечает.
— Тогда вот по этому телефону попробуйте, — я дал номер Пети.
— Не кладите трубку.
И через несколько секунд я услышал далекий, но живой — вот что главное! — живой голос:
— Алло!
— Петя? Иван Арсеньевич. Как там у тебя дела?
— Нормально. Иван Арсеньевич, можно я к вам приеду?
— Приедешь, приедешь. А пока сиди дома и будь наготове. Сегодня или завтра — последний срок.
— Иван Арсеньевич, я забыл сказать. Эти самые лилии, они употреблялись как рисунок на тканях. И вышивка…
— Да, да, молодец. Можно сказать, ты и раскрыл эту тайну.
— Раскрыл! Понять ничего не могу, всю ночь думал. Этот Филипп Август, кстати, третий крестовый поход возглавлял…
— В так называемой тьме средневековья, Петр…
Верочка заглянула в кабинет с криком: «Человека убили!» и исчезла. Я бросил трубку, выскочил в коридор — она как сквозь землю провалилась. Да что ж это такое? Анюта стояла посреди палаты и ломала руки: так и врезался в память умоляющий жест прекрасных женских рук.
