Зазвонил телефон. Художник поднялся, подошел, взял трубку.
— Алло!.. Алло!.. Не слышно, перезвоните! — Вернулся, сел, как прежде, в кресло, пробормотал: — Напрасно отказались от ловушки, сейчас бы не гадали, а знали.
— И частенько вам вот так звонят и молчат?
Он вопросительно взглянул на меня.
— Вы думаете… Да нет, наверняка что-то на линии не сработало. Нашим общим друзьям известно, что я живу сейчас на даче. Может, чайку или кофе? Что хотите?
— Если можно, чаю.
— Я сюда принесу. А вы пока входите в атмосферу, осваивайтесь.
Дмитрий Алексеевич вышел. Я задумался, пытаясь определить причины неутихающей тревоги: нервы никуда, телефонный звонок чуть не вывел из равновесия. А тогда за окном, может быть, шел снег, они сидели в том углу, где сейчас пустой мольберт: Любовь Андреевна и две дочки. Чувствовала ли она, что ее девочек, ее красавиц, окружает опасность? Уверен, что да. Наверное, она знала, что недолго ей уже заботиться и любоваться на них. «Память будет дочкам» — «Любовь вечерняя». Белые одежды, золотая сеть. Анюта в голубом (зеленое в предгрозовой зелени! Боже мой! Что она скрывает? Что связывает ее с убийцей? Жалость?.. Ладно, это потом). Маруся в той самой пунцовой шали, в которой она играла Наташу Ростову и которая истлевает теперь где-нибудь в сырой земле. Трое мужчин — художник за мольбертом, актер и математик. Сидели, должно быть, в креслах, курили, наблюдали. Среди них кто-то… неправдоподобно живой паучок в белых бутонах. Юный Вертер подарил Наташе Ростовой белый букет, она поцеловала его. Все это он от меня скрыл. А позже, осенью, вдруг увидел портрет. «Я вообще на него не смотрел. Там Маруся в чем-то красном… неприятно». Спортивного Петю, взлетающего по ржавой лестнице, представить…
— А вот и чай!
Дмитрий Алексеевич возник с чайником и фарфоровым чайничком, взял с полки чашки, сахар и мед. Душистый парок поплыл по комнате, и вновь зазвонил телефон. Художник поднял трубку, повторилось давешнее.
— Однако действует на нервы, Дмитрий Алексеевич! Проверю-ка я, что там поделывают наши клиенты.
Бориса и Пети дома не было. Актер откликнулся:
— Иван Арсеньевич! Вы опять в Москве?
— Мы с Дмитрием Алексеевичем у него в мастерской.
— Это очень кстати. Я хочу забрать своего «Паучка». Боюсь, он следующая жертва.
Я передал трубку художнику со словами «Пусть приедет», он послушал и сказал сухо:
— Приезжай и забирай. Мне твой «Паучок» надоел… Да и Ника надоел, — проворчал он, усаживаясь. — Сумели вы, Иван Арсеньевич, заразить меня подозрениями.
Час спустя актер появился; тихая, доверчивая атмосфера сразу изменилась: шум, блеск, «ужимки и прыжки». Я был настроен недоброжелательно.
— Иван Арсеньевич, — сказал Ника, принимаясь за чай, — вам ни о чем не говорит такое название — «царские кудри»?
— Цветок?
— Совершенно верно. Наши отечественные полевые лилии. Испокон веков, оказывается, процветали в средней полосе. Возможно, в каком-нибудь потаенном месте еще остались. Цветы крупные, на длинных стеблях, метра полтора высотой.
— А окраска?
— Довольно зловещая: грязно-пурпурными темными пятнами. Мить, не помнишь, росли такие на даче Черкасских?
— По-моему, нет… Пурпурные, полтора метра… Нет, я б запомнил.
— Нет, — с удовлетворением повторил Ника. — Так я и думал. Доктор говорит не о цветочках. Иван Арсеньевич, надо копать с погреба. Доктор в погребе — концовка и тайна этой истории.
— Это концовка, — подтвердил я, внимательно наблюдая за актером. — А начало: Наташа Ростова на школьной сцене.
— Не вижу связи.
— Убийца, наверное, видит.
— Но я же не убийца, — Ника засмеялся. — Он охотится за нашим художником. Напрасно. Я бы на его месте занялся юношей на крылечке. Он ведь свидетель, а? Ну, будьте откровенны, сыщик, здесь все свои.
— И как бы вы занялись этим юношей?
— Будь я убийцей, — вкрадчиво и сладострастно начал актер, — я бы прежде всего узнал его телефон, позвонил и, изменив голос, поинтересовался, что тот видел и слышал в день убийства на даче Черкасских.
— А если б тот отказался ответить?
Ника пожал плечами:
— Тогда остается один выход — убрать свидетеля. Так ведь следует по законам жанра? — Помолчал и добавил мечтательно. — Неплохое название для детективного романа — «Смерть свидетеля».
— Банально. И вообще, Николай Ильич, вы бы этого не сделали. Кто б там ни был этот свидетель — его сведения имеются у сыщика.
— Прекрасная идея. Убирается сыщик с блокнотом. Свидетель — и так, судя по всему, великий молчальник — умолкнет навсегда. Иван Арсеньевич, берегитесь! Серьезно предупреждаю.
— Спасибо. А связь между сценой и погребом вот какая. Кто-то увлекся Наташей Ростовой, а поплатилась за это не только она, но и ее мать и отец.
— Так вы полагаете, на спектакле…
— Полагаю. Объясните, от кого вы узнали, что Маруся будет позировать Дмитрию Алексеевичу?
— От него, от кого же. Мить, я ведь от тебя узнал?
— Не от меня.
— Разве?.. От тебя, от тебя. Ты забыл.
— Я ничего не забыл.
— Давайте вспоминать вместе. Николай Ильич, вы прибыли на первый же сеанс?
— Ну да. Сидел в этом кресле, в котором сейчас сижу, а женщины располагались вон в том углу, где мольберт. Митя между нами. То есть я видел сразу и картину и натуру. Вот появились первые мазки, пятна, какие-то неясные еще контуры, потом проступили лица…
— Вы присутствовали и на втором сеансе?
— Да. Увлекательное занятие: из хаоса создается мир.
— И было в этом мире что-то такое, что могло встревожить убийцу, как по-вашему?
— По-моему… — начал Ника, его голос внезапно осип. — Я не знаю.
— Вы ведь придумали название? «Любовь вечерняя». Какую любовь вы имели в виду?
— М-материнскую… — он отвел глаза и вдруг поднялся, подхватил свою черную сумку с пола. — В общем, закат, вечер, мать… понятно. А мне уже пора. Ждут на телевидении…
— Николай Ильич, — сказал я вдогонку, — так для кого же все-таки портрет представлял опасность?
— Митька прав, я ничего не помню.
— «Паучка» своего забыли!
— В другой раз, не к спеху! — ответил Ника с порога и исчез.
Мы с художником в жгучем недоумении уставились друг на друга.
26 июля, суббота.— А за что Отелло задушил Дездемону? — спросил Игорек.
Вопрос повис в больничной тишине, за окном жаркий день незаметно переходил в душный вечер, и звонко копошились воробьи в кустах сирени.
— Недоразумение вышло, — отрывисто отозвался Василий Васильевич. — Один гад ее оговорил. Средневековье — нравы жестокие. Да оно и теперь как-то не легчает. Сидит в человеке зверь.
— А с виду не подумаешь, да, дядя Вась? Шикарный мужик. Но когда он насчет болезни заюлил, я сразу про него догадался.
— Как же, догадался ты. Но похоже, правда, что он.
— Отелло, гад. Или Борис. Кто-то из них. Анюта отпала, признаю…
«Отпала»! Знали бы они. Вчера она с усмешкой отвечала на мои мимоходом заданные, незначительные вопросы. Да, в больницу она всегда ездит на автобусе, садится у магазина, где покупает продукты. «Нет, через рощу я не хожу, папа любит свежее молоко». Во вторник она приезжала к отцу утром, так что на закате возле беседки делать ей было абсолютно нечего. И все же она была там. Наваждение! Все безнадежно запуталось и перепуталось в бедной моей голове. Анюта в кустах, Борис с браслетом, Вертер с букетом, Ника и «Любовь вечерняя». Беспорядочные, безобразные пятна и мазки проступали во тьме — цельной картины не складывалось. Но в этом хаосе, путанице и абсурде я смутно ощущал целенаправленное движение чужой воли, отчаянной и непреклонной. Казалось, вот-вот появится кто-то — и хаос превратится…
Дверь тихо отворилась, и в палату вошел Петя (ах да, он же сегодня сдал последний экзамен). Поздоровался, сел на табурет против моей койки и сказал озабоченно:
— Иван Арсеньевич, надо посоветоваться.
— С исторической грамматикой справился?
— На четыре. Иван Арсеньевич, я хочу спросить…
— И я хочу. Петя, как ты все-таки относился к Марусе? Может, раскроешь тайну?
— А что?
— А то. По твоим словам, первого апреля, когда она подошла к тебе с просьбой насчет занятий, ты чуть не впервые с ней разговаривал, так?
— Может, когда и разговаривал, все-таки в одном классе учились. Но это был первый… как сказать?.. личный разговор.
— Первый? А до этого никаких личных отношений у вас не было?
— Никаких.
— Слушай, может, ты, выражаясь по-школьному, бегал за ней? Тайно вздыхал?
— Да ничего подобного!
— Странно. Проклятая история — никому из вас нельзя верить. Ну ладно, это потом, я тебе устрою очную ставку. О чем ты хотел со мной посоветоваться? (Петя выразительно огляделся.) Выкладывай, тут все свои.
