Недалеко от станции Кинель, плотно забитой эшелонами, облюбовали себе место в степи калмык Бембеев, с двумя Георгиями, показно пришпиленными к новенькой шинели, взятой на складе с бою, и бывший сапожник Удалов с забинтованной рукой в петле перевязи, а с ними еще несколько человек…
На кинельских путях царила неразбериха. Это было на руку застрявшим фронтовикам — под шумок они добыли себе и крупы, и мяса, и соли, и сахару с макаронами, а проворный Бембеев даже умудрился достать бумажный кулек с лавровым листом. Чуть поодаль от железнодорожных путей, под бугром, они расчистили яму, накрыли ее остатками дырявого железа со старой водокачки — и теперь на костре варили кулеш в черном, закопченном ведре.
С топливом проблем тоже не было — Удалов на запасных путях наткнулся на разваленный вагон и все доски — прямо с гайками, со всем крепежом, — перетащили к своему земляному логову, сверху, чтобы не достали ни снег, ни морось, накрыли все старым брезентовым полотнищем. В общем, устроились, как куркули, говоря языком Удалова, — на «все сто», с размахом. В этой же яме, прижимаясь друг к дружке, сберегая тепло, накрывшись остатками спасительного брезента, переночевали.
По степи пробежался мороз, деревья, примыкавшие к станции, обрели вид сказочный, стали выше и объемнее, в розовом утреннем свете иней искрился дорого, слепил людей, и они восторженно радостно чмокали.
Вблизи от казаков, в мелкой канавке, вырытой когда-то, видимо, для хозяйственных нужд, а потом заросшей, отдыхал человек в яловых сапогах и солдатской шинели. На шинели выделялись мятые офицерские погоны со звездочками, нарисованными химическим карандашом и тронутыми потеками. К воротнику были пришиты и зеленые петлицы Отдельного корпуса пограничной стражи. Это понравилось казакам, потому что фронтовики петлиц давно уже не носили, многие спороли их вместе с погонами, в некоторых частях погоны спороли даже командиры полков, — иначе солдаты могли поднять их на штыки.
— Во, прапорщика к нам прибило, — не замедлил отметить Удалов.
Он ловко оживил костер, кинул в огонь несколько мелко нарубленных ножом дощечек и позвал соседа:
— Земеля, прибивайся к нашему берегу!
Тот приподнялся над канавой, огляделся.
— Спасибо, — произнес он сиплым от простуды, спокойным голосом.
Офицерской спеси в нем не было — видимо, чин ему присвоили недавно, на впалых щеках серебрилась щетина, да и поседел прапорщик рано.
— Чего скрипеть костями в одиночестве, — Удалов поперхнулся холодным воздухом, закашлялся, — вместе скрипеть веселее.
— Это верно, — молвил прапорщик и выдернул свое тело из смерзшейся, засыпанной снегом канавы, следом вытащил сидор.
Порывшись в нем, прапорщик достал объемистую оловянную фляжку, обтянутую шинельным сукном, встряхнул. Фляжка была тяжелая. Прапорщик аккуратно поставил ее к ногам Удалова.
— Вот, — произнес он тихо, — мой взнос.
Удалов обрадованно потер руки, подхватил фляжку, прилип носом к горлышку:
— Шнапс?
— Спирт.
— Чистый?
— Как слеза. Ни капли воды в нем еще не было. Если, конечно… — пограничник растянул губы в сухой жесткой улыбке, — в госпитале меня не надули. Я ведь за этот спирт отдал золотой немецкий медальон.
— Кучеряво! — невольно восхитился Кривоносов. — За золотой медальон мы бы на этой станции полвагона крупы выменяли б.
Удалов — главный на нынешний день по «котловому довольствию» — с трудом провернул ложку в ведре. Варево получилось густым, с вязким мясным духом, от которого во рту образовывалась невольная слюна, — так вкусно пахло из ведра…
— Что с возу упало, то пропало, — сказал Сенька пограничнику, — сейчас позавтракаем — веселее станет. А со стопочкой — м-м-м, — Кривоносов восхищенно покрутил головой. — Как тебя величают?
— Потапов.
— А по имени?
— Потапов и все, имя не обязательно.
— Где охранял границу, Потапов?
— На западе. В Польше.
— Далековато тебя занесло, — присвистнул Сенька.
Пограничник не отозвался, молча протянул руки к огню, погрел их вначале с одной стороны, с тыльной, потом, как лепешку, перевернул, погрел с другой стороны.
— В родные края потянуло?
У пограничника мелко и жестко задергалась щека, он прижал к ней пальцы.
— Нет.
— И с семьей неохота повидаться?
— Нет у меня семьи, — хмуро произнес пограничник.
— Это как? — Кривоносов прижмурил один глаз. — У всех есть, а у тебя нет?
— Вот так и нет, — хмуро и медленно проговорил пограничник. — Германский снаряд попал в дом, а в нем — двое моих детей и жена. Все сгорели. Я же в это время гонял немецких велосипедистов. Вернулся домой, а там… — пограничник обреченно махнул рукой.
— Прости, брат, — Кривоносов вздохнул, — не думал разбередить тебя.
Пограничник вновь махнул рукой — чего, мол, извиняться? Против судьбы не попрешь. Осталась лишь дырка в душе, наполненная болью, скулежом, слезами — рана, одним словом.
После кулеша Сенька сбегал на станцию, узнать, не предвидится ли какое-либо, хотя бы малое, движение поездов на Оренбург, — вернулся с тощей, остро пахнущей свежей типографской краской газеткой в руках.
— Сидим, братцы, мертво, — мрачным голосом сообщил он, — ни туды ни сюды. Большевики запечатали нас на этой станции, не оставив ни одной щелки — как мух в консервной банке.
— Суки! — коротко и выразительно среагировал на это сообщение Удалов.
— Статеечку вот притартал [27], — Сенька взмахнул газетой, — нашего одного знакомого…
— Кто же из нас мог опуститься до такого, чтоб стать писателем, а? — Удалов ткнул Бембеева локтем в бок: — Уж не ты ли?
Калмык засмеялся так заливисто и выразительно, что ответ был ясен без всяких слов:
— Дутов!
Удалов изумленно поцецекал языком:
— Вот те, бабушка, и козел в огороде… Читай вслух!
Статья Дутова была патриотическая, страстная, доставалось в ней всем — и Ленину, и Бронштейну [28], и Апельбауму [29], и Кобозеву, окончательно заменившему Цвиллинга, бесследно исчезнувшего несколько дней назад, — словом, всем «сестрам по серьгам». Членов Совета рабочих и солдатских депутатов Дутов называл «торгашами своей совестью», большевиков — «наемниками Вильгельма» и «грабителями государственных банков», дезертиров обвинил в том, что они, «бессильные с врагом-немцем, пробуют силу штыка и пулемета на безоружном жителе».
Удалов привычно запустил пятерню под шапку, поскреб макушку.
— Что, членистоногие завелись? Зубастые с мохнатыми гривами? — с сочувствием поинтересовался Сенька.
— Дурак ты! — беззлобно отмахнулся от приятеля бывший сапожник.
Сенька сделал невинное лицо.
— А от Александра Ильича я такой прыти не ожидал… Молодец! Написал, как этот самый… Как Чехов, — похвалил Дутова Удалов, погрустнел неожиданно. — Зубастые, говоришь? С мохнатыми гривами? Йэ-эх, где же сейчас мой Серко?
Казаки возвращались домой без коней. На фронте редко какой конь выживает — почти всегда они погибают раньше хозяев.
Да и везти верного друга через половину страны — штука накладная. Большинство тех казаков, у которых кони уцелели, продавали верных своих друзей, меняли их на продукты и выпивку, и в родные края уезжали налегке, радуясь, что сумели избавиться от скрученных боевыми хворями доходяг. Дома, в Оренбурге, на Меновом рынке, легко подобрать себе нового друга — кыргызы их пригоняют табунами, — огненноглазых, рыжих и сивых, с густыми гривами, стремительных, словно ветер.
Удалов сгорбился, словно от неожиданного удара в поддых, невесело покривился лицом. Каждый из них, оставив боевого друга в далеком краю, старался делать беззаботное лицо, в то же время страдая от внутренней тоски, даже боли — до чего же пакостлив стал человек: готов продать кого угодно. Так и сам Удалов, и Бембеев с Сенькой Кривоносовым — все они по одной мерке скроены, одной иголкой сшиты.
— Молодец, Александр Ильич, — запоздало одобрил статью атамана калмык, — толково написал… И слова хорошие нашел, молодец!
На станции Кинель продолжали скапливаться фронтовики.
В начале декабря собрался новый войсковой круг. Сделано это было по требованию большевиков — в частности, подъесаула Каширина [30]. Каширин рассчитывал, что на массовой «сходке» удастся столкнуть Дутова с кресла войскового атамана и на его место посадить своего человека.
Из затеи этой ничего не получилось. Дутов вновь был избран войсковым атаманом. А Каширина освистали. Стиснув зубы, не произнося ни слова, он покинул зал, где заседал круг. Ему оставалась одно — собирать свое собственное войско. Красное.
Дутов ясно понимал, что предстоит борьба. Затяжная. С большой кровью. Противник у него будет достойный — тот же подъесаул. Каширин — не Цвиллинг, он боевой офицер, знает, как ходить в атаки и как организовывать оборону.
