филин. Катится черное перекати-поле. Полк за полком уводят старые журавли молодых в теплые края. Верблюды все шагают и шагают, попадая широкой мозолистой ступней в старый след на кочевой дороге.
Проходят караваны, встречаются и разъезжаются степные всадники. Ищут колодец с живой водой. Спрашивают, где обетованная страна.
Одна в одну, как в зеркале, глядят голые сопки. И затерялся караван на этой желтой земле. Выбились из сил и остановились верблюды. Повертывают во все стороны свои птичьи шеи. Узнают и не могут узнать. Вспоминают и не могут вспомнить.
И немного осталось им времени думать: вот уже падает снег.
Бессильные, подгибают они колени и ложатся возле пересохшего колодца, протянув к камням длинные шеи и свесив пустые горбы.
Ревекка не выходит с кувшином из белых шатров напоить их: не та земля, не тут страна Ханаанская.
А в настоящей пустыне, где земля без людей и трава лежит серо-красная, от оазиса к оазису несут дикие кони весть о Черном арабе. За этой пустыней текут семь медовых рек; там не бывает зимы; там будет вечно жить Черный араб.
СЕРДЦЕ РОССИИ
Приходит Великая Октябрьская революция. События разъединяют Пришвина с Петербургом, с его миром искусства. Многие из литературных спутников очутились в эмиграции. Некоторые ушли в «эмиграцию» внутреннюю. Пришвин избрал себе самостоятельный путь. С начала революции он решил работать на земле «своими руками», бросил Петербург и уехал было на родину под Елец, где ему достался от незадолго перед тем умершей матери небольшой хутор. Однако вскоре обстоятельства вынудили его уехать с семьей на родину жены, в глухую деревню Смоленщины, Там он создает музей усадебного быта в покинутой хозяевами усадьбе Барышниковых. Работает учителем в деревенской школе. Пробует применить свои знания агронома на научной сельскохозяйственной станции.
Жизнь трудна, в крайней нужде, голоде, работа при коптилке.
«Какой он писатель — он мужик», — говорят об учителе на деревне[10]. Однако вызывает глубокое уважение постоянная духовная сосредоточенность Пришвина, жизнь всегда на внутреннем подъеме. Короче и выразительнее всех возможных наших объяснений расскажет о тех годах запись самого Пришвина, сделанная им в старости в 1947 году и названная им «Биография»: «Когда я приходил в деревню в 1919 году в избу родителей какого-нибудь моего ученика, сидел на лавке прилично и долго в ожидании, когда хозяйка отрежет мне кусок хлеба или сала, это теперь воспоминание мое, как наиболее достойное, в каком только в жизни я бывал».
Художник в Пришвине не может не жить и не расти. В 1922 году ему удается переехать с семьей под Москву — в Талдом, Переславль и, наконец, в Загорск. Чем глубже внутренний рост, тем ближе оказывается желанная страна непуганых птиц. Теперь она открывается художнику совсем рядом — это его Берендеево царство среднерусской природы. Никуда не надо за ним убегать: ни в Азию, ни на Беломорье. Надо лишь остановиться, собраться в себе, прислушаться, присмотреться к жизни… «Когда я стал — мир пошел» — эти слова, которыми заканчивается последняя книга «Весна света», изданная «Молодой гвардией» и успевшая порадовать писателя за две недели до его кончины, впервые сказаны еще в 20-х годах.
Художник находит ценности в простейшей повседневности; во всякое время и во всякой вещи он открывает неповторимую значительность и любовно называет ее точным словом. Все вокруг важно, все просит его внимания. Об этом и пишет Пришвин книгу «Родники Берендея», значительно дополненную и переименованную впоследствии в «Календарь природы». С нею он входит как новый писатель после длительного перерыва в молодую советскую литературу.
Теперь его основной герой — Земля. Но Земля для Пришвина не просто «почва», это и «культурный слой», в котором сохраняется родственный человек, сохраняется всякий, кто на нем жил, думал, творил и собой его обогатил. Пришвин больше всего боится отклониться в «гордость», иными словами, в отъединенность от «обыкновенной» жизни, потому что она, эта Жизнь, и есть для него правда, без нее он один не существует.
Дивно слились теперь для него в единство и природа и мечта. Однажды он записал: «И так во все это росистое утро радость прыгала во мне и не смущала печаль человеческая. Чего мне и вправду смущаться, если так рано, что все горюны еще спят. Когда же они проснутся и загорюют, обсохнет роса, и тогда я еще успею печаль их принять к сердцу. Горюны всего мира, не упрекайте меня!»
В конце пути он скажет так: «надо перешагнуть через себя», «выйти из себя маленького». А для этого надо «не по верхушкам глядеть, а нагнуть голову и вникнуть в мелочи… Много нужно в себе пережить, чтобы захотелось с любовью и радостью глядеть себе под ноги. Надо, чтобы стало тесно в себе… Тогда в глубокой уничтожающей тоске опускаешь глаза и встречаешь маленькое чудо какое-нибудь: вот хотя бы этот папоротник… После долгого удивленного разглядывания внизу попала пушинка в глаз, захотелось вверх посмотреть, и вот тогда открылись вершины во всех своих подробностях, во всей своей красоте. Так нашелся выход из себя».
Переход от мелочей на земле к величию вершин совершается безо всякой наигранной патетики, а просто связывается со скромной жизненной подробностью, как это бывает у всех, — «попала пушинка в глаз». Все в жизни для Пришвина взаимосвязано, все полно смысла, и всем доступно, и не является достоянием избранных натур. Надо только, чтоб «захотелось с любовью и радостью глядеть себе под ноги».
Он пишет, почти не пользуясь завлекательностью сюжета: ни улыбок, ни взглядов, ни приключений, ни любовных перипетий. Все как в природе, почти в полном молчании и предельной занятости работой, то есть творчеством.
Наступила середина жизни Михаила Михайловича — середина 20-х годов: «Это не шутка — пятидесятый год!»
Жизнь его протекает главным образом в природе вокруг маленьких городов, где у него кое-какое неважно устроенное жилье. Еще он занят в эти годы охотой. Это для него не развлечение, не спорт. Часто в те годы его охота всерьез кормит семью.
Жизнь очень проста: все силы отданы писанию. Но писание его — это не столько производство книг, сколько разговор со своей душою.
Берендей «в мглистой бороде», он живет посреди своего
