На этот раз в отделе оформления царили крик, гам… Скурихин стоял посредине комнаты, распекал своих молодых коллег. Завидев меня, всплеснул руками:
– Ну, прохиндеи, ну, фокусники,- слету обобрали старика, украли сюжет и тему!
Фотокорреспонденты сидели в креслах, кто курил, кто рассматривал на свет негативы, и спокойно обсуждали свои дела.
– Нет, ты послушай, как он меня обобрал! – обратился ко мне Скурихин.- Я не успел рта открыть, и сказал-то одно слово: «Гусь-Хрустальный», а он – шмыг – и там! Я не успел командировочные оформить, а он уже снимки везет. Вон, посмотри!
Я подошел к столу, на котором один молодой фотокорреспондент разложил снимки, привезенные из Гусь-Хрустального. Женщины с вазами, бокалами, рюмками с завода, изготовляющего изделия из хрусталя. Корреспондент мне сказал:
– Чего старик шумит – ну, поехал, ну, сделал… И каждый может: поезжай, снимай.
Подошел Скурихин, стал смотреть снимки.
– Куча! Тут нет и одного дельного! – Повернувшись ко мне: – Поехали в Гусь-Хрустальный. Посмотришь, как я снимаю. Заодно и сам напишешь что-нибудь.
Мы поехали. Много я видел фоторепортеров, но как работает Анатолий Васильевич Скурихин…
С утра начинает ходить по цеху. Смотрит, примеряется и, надо полагать, многое видит из того, что другие не замечают. Наконец в одном месте выбирает женщину, в другом – вазу, графин. Устанавливает свое, изобретенное им освещение. Просит женщину принять одну позу, вторую… Снимает, снимает… Без конца!
Начальник или мастер ему тихо говорит: «Она у нас не передовая, и ваза эта с другого места».
Скурихин кивает, соглашается, но… снимает.
И так в другом цехе, в третьем. С утра до вечера. Бессчетное число снимков. И лица, композиции выбирает сам – по признакам, известным одному ему.
И вроде бы женщины некрасивые, мужчины неэффектные, и в предметах, попадающих в объектив, я не нахожу ничего особенного. Но вот приехали домой, он вместе с Виктором Бирюковым проявил пленку, отпечатал снимки… Потом рассылает их по редакциям. В свою газету – два-три лучших, в другие – остальное.
И с месяц или два газеты и журналы печатают его снимки, многие из них – на обложках журналов, некоторые идут за рубеж.
Скурихин сидит в кресле, читает. Проходит месяц-другой – и Скурихин снова в путь. При этом он точно выбирает момент- приближение весны, осени, зимы, лета. Объект – люди: геологи, сталевары, химики.
Привозит снимки, и вновь газеты и журналы жадно хватают его продукцию…
Еще до войны вышел с ним презабавный, напугавший всех казус. Вздумал он снять панораму строящейся Магнитки с птичьего полета. И для этого взобрался на самую высокую трубу – метров в тридцать или сорок. И когда уже был на самом верху, из-под ног у него отвалилось звено лестницы.
Между тем, пошел дождь, поднялся ветер, а тут и ночь наступила. Привязав себя ремнем к громоотводу, Скурихин висел на краю трубы. Внизу бегали начальники, руководители города – и только к утру монтажникам удалось наладить спуск отчаянного фотокорреспондента.
– Зато оттуда,- рассказывал Анатолий Васильевич,- я привез не только снимки панорамы Магнитки, но и фото Аленки, которая много десятилетий красовалась на обертке шоколада.
У Скурихина нет жены, но есть дочка Майя. Потом она тоже станет фотокорреспондентом. И теперь вот уже много лет работает в «Правде», а снимки ее, как и снимки отца, печатают на видных местах многие газеты и журналы.
Анатолий Васильевич был моей отрадой в «Известиях», я любил его сыновней любовью, и он ко мне питал добрые чувства. В среде фотокорреспондентов ходили слухи о его миллионах. Он действительно получал большие гонорары, но мне частенько говорил:
– Заработаю деньги, куплю мотоцикл и махну на Волгу. Буду жить, как Шаляпин, на берегу.
Я потом спрашивал:
– Купили вы мотоцикл?
– Покупаю по частям. На весь-то денег нет. Вот еще колесо куплю, и тогда – поеду.
Мне он подарил фотоаппарат «Контакс-Д». Сказал:
– Перед войной немцы нам двадцать штук таких прислали. Стекла объектива шлифовались водой. Рисует!
И вправду: снимки у меня получались изумительные.
Анатолий Васильевич ушел из газеты и никому не подавал о себе весточки. Я тоже его не искал – видимо, приспела ему пора побыть, наконец, в одиночестве.
Вызвал меня Гребнев. Чуть заметно кивнул на приветствие, читал гранки. Садиться не предлагал – манера у него такая, несколько странная. Я всегда у него чувствовал себя провинившимся. Читал он долго, будто забыл обо мне. Потом, как обыкновенно, тихо и каким-то домашним голосом заговорил:
– Опять тебя с Васильевым видели. Небось, выпили?
– Что вы, Алексей Васильевич, я не пью.
– Мало-то… не пьешь, а так, чтобы, как Васильев, основательно,- наверное, бывает?
– Да что вы, в самом деле! Это, наконец, обидно слушать. Говорю – не пью, значит не пью.
– Ну, может, на людях не пьешь, а ночью, да под одеялом?
– Извините, Алексей Васильевич! Но это ни на что не похоже. Ваши шуточки! Я, наконец, обидеться могу.
– Ну да ладно – остынь. Не пьешь, и хорошо. А тогда с Васильевым зачем? От него надо подальше. Пустой он человек и пьяница запойный. Жалко его, а что поделаешь. Говорил я с ним, и он обещал, клялся-божился – и снова запивал. Подальше ты от него!
Я начинал понимать: злые языки, увидев меня раз-другой с Васильевым, сделали вывод: пьем вместе! И пошли гулять по редакции пересуды. До Гребнева дошли. Сел в кресло, ждал.
– Вон письмецо на столе – возьми, почитай.
Я взял со стола письмо. Аноним сообщал, что на заводе, где-то под Подольском, орудует шайка крупных лихоимцев во главе с заместителем директора завода по снабжению Никулиным.
– Не хотелось бы… в грязи копаться,- сказал я Гребневу.
Он долго молчал, будто и впрямь забыл о моем присутствии, но потом, не отрываясь от гранок, как-то особенно тихо заметил:
– И мне… надоело ваши статьи читать, шелуху из них выгребать, а что поделаешь – приходится. Работа такая. Вот скоро сорок лет будет, как… словно дворник, с метлой по статьям вашим. И у тебя тоже – своя работа. Волка ноги кормят, бегает много, добычу выслеживает. Твоя добыча – вот она, письмецо анонимное. У нас сейчас многие… из кривого ружья стреляют. Пальнул из-за угла – и смотрит, как мы тут, а самого не видно. Поезжай, милый, размотай клубочек,- авось, и тут… наше дельце выгорит.
Он замолчал, и теперь уж я видел, разговор окончен. Положил письмо в карман, сказал:
– До свидания, Алексей Васильевич.
– С Богом, дорогой. Удачи тебе.
Приехал на завод, а он военный, очень важный и большой. Всюду секретность, нужны допуски. Решил не заводить канители – использовал свои излюбленные, годами наработанные приемы. Захожу в пивную, беру кружку пива. Слушаю разговоры. Никулина поминают. Один, изрядно напившись, сквозь зубы цедит:
– Два вагона белой жести привез, знаю, куда сплавил.
– На индивидуальные домики пошли – куда же больше.
– Так-то оно так! Но ведь как, сука, сработал? На складе стройматериалов дружок у него сидит. К нему и загнал прямым назначением. Жесть продали, деньги разделили.
– Ну, так-то просто не бывает. Чай, документы есть, оформлять нужно.
Пьяница смотрел на меня почти с презрением. «Эх, ты! – говорил его взгляд.- Простых вещей не понимаешь».
– А, кстати, где он, этот склад? Мне тоже жесть нужна.
Пьяный назвал и место склада, и фамилию дружка никулинского. И несколько других крупных афер перечислил. Я слушал и старался запоминать. Потом уединялся, записывал.
Так анонимно, разыгрывая где простака, где выпивоху, изучал, выуживал… Жил в городской гостинице, а в заводской поселок приезжал. С неделю шел по следу, наматывал факты, фамилии. Дело высвечивалось крупное, жулье тут орудовало матерое. Не однажды, ступая по острию ножа, думал: вот как разнюхают, так и пришьют в темном углу. Но игра пока удавалась. Пришел на склад, показал удостоверение. Стал проверять документы. Липа без труда выявлялась. В тот же день явился на завод – в кабинет Никулина. Его нет, уехал – надолго, спешно. Со склада сообщили, и он дал деру. Зашел к директору завода…
Две недели разматывал аферы, снимал копии документов, записывал свидетелей.
К огорчению своему заключал, что и здесь, как в случае с холодильниками, орудовали евреи. Стояли они, как правило, в сторонке, дирижировали из-за укрытий. Подписей не ставили, лиц не показывали. Везли фондовые материалы – пиленый лес, брус, кровельное железо, кирпич, цемент – вагонами, чуть ли не составами,- в адрес важного военного завода, а потом гнали «налево». И всюду свои люди: агенты, отправители, получатели…
Голова шла кругом от такого размаха. Ночью не спалось, думал: что же будет с нашим государством, если механизм хищений принимает такие масштабы, а лихоимцы так опытны и изощрены…
