падением органы не справились – все было смещено. Люба тяжело и долго приходила в себя. Но когда стало лучше, поехала в Электросталь. Интересное дело: Мотя и Соня прекрасно жили, смотрели по телевизору «Что, где, когда» и иногда даже отгадывали. Это отмечали веселым чаепитием. Мотя вела нехитрое хозяйство, за политикой следили очень внимательно, очень уважали экономистов – они хорошо объясняли, что социалистической экономики не бывает, а бывает просто экономика. Они чувствовали себя пострадавшими и выступали за рыночные отношения, хотя звучало это как-то некрасиво, как драка на центральном базаре.
Люба осторожно вошла в свой старый дом. Увидев Мотю, попросила:
– Тетя Мотя, иди погуляй или в кино. Хочешь в кино?
Мотя быстро вставила съемную челюсть – молодец Надька! – и, взяв пятерку, направилась прочь.
– Это ты куда? – встревожилась Соня.
– На кудыкину гору, – бодро ответила Мотя и исчезла.
Люба села напротив Софьи Александровны:
– Мама, я знаю, что я не твоя дочь. Я догадалась. Скажи, когда ты меня удочерила.
На лице Софьи Александровны появилось выражение напряженной умственной работы.
– Я знаю, что близнецы должны быть однояйцовые, а я сбоку припека.
Софья Александровна подумала и сказала:
– Что вы говорите? Как это сбоку припека?
Люба поняла, что неправильно начала, не с той ноты.
– Мамочка, – четко произнесла Люба, – кто я?
– Ну откуда же я знаю, кто вы. Вы приезжали иногда – я вас помню. Привезли литовский сыр.
– Господи, ты помнишь сыр и не помнишь меня.
– Не помню, – мучительно сказала Софья Александровна.
Люба оглянулась в поисках хоть каких-то свидетельств, но ничего не нашла. Про снимки не подумала.
– Я была все годы твоя дочь, я была сестрой Веры и Нади. Меня зовут Люба. Ты, мама, Софья, а нас, девочек, назвала именами, подходящими для Софьи. Ты помнишь, как ты говорила: «Надя, это надежда, Вера – это вера в счастье, а я – Любовь. Ты помнишь – я Люба, Любовь.
– Любовь, – неуверенно повторила Софья, – хорошее имя.
– Мама, – страдальчески попросила Люба, – ты меня взяла в роддоме?
– Что вы говорите?!
Люба приблизила свое лицо к материнскому:
– Ну посмотри внимательно, я твоя дочь.
– А Вера и Надя?
– Вера и Надя тоже.
– А где они?
– Они в своих городах. Мама, подумай и скажи: кто родил вместе с тобой?
– Ну откуда же я знаю.
– Эта женщина умерла, да? И ты взяла третью девочку.
– Зачем мне так много.
– Хорошо. Спрошу по-другому. Кто вез тебя в роддом?
– Зачем меня везти, это же за углом.
Люба замерла.
– И там до сих пор роддом?
– Не знаю. Меня здесь долго не было.
– Твоя подруга, да?
– Мотя? – робко предположила Софья Александровна.
– Мама, никакой Моти тогда не было. Кто шел с тобой? Кто нес сумку с вещами? Лена Эпштейн?
– Я не помню этого дня. Меня били в тюрьме по голове, и я стала забывать кое-что.
Люба протянула руки и нежно погладила ее по седым волосикам. Потом встала и сказала:
– Схожу в роддом, может, там узнаю.
– О, хорошая мысль. Очень хорошая мысль.
Уходя, Люба посмотрела на оттоманку, на которой она спала в детстве.
– Мама, а кто спал раньше на этом диване?
Софья Александровна засмеялась:
– Никто не спал. Это было для гостей.
На месте бывшего роддома стоял новодел – особняк в старинном стиле с пластиковыми окнами. Люба не знала, с кем еще можно связаться. Может, Лена Эпштейн была жива, но где ее найти в этом далеком Израиле? Но все же Люба написала в еврейскую организацию по делам беженцев, чтобы помогли найти Лену Эпштейн. Написала сразу же, не отходя от кассы, на центральном почтамте. Марок налепила на всякий случай – кучу, весь конверт с двух сторон, в надежде, что кто-нибудь заметит этот знак отчаяния.
Мотя шла из кино в приподнятом настроении – фильм был интересный, назывался «Покаяние». Там было все немного сказочное, но были сцены из ее жизни – самый страшный живодер в их тюрьме очень любил слушать оперу. Мотя собиралась рассказать Соне все подробно и боялась что-то забыть, поэтому спешила.
Вбежала в подъезд, и что-то ее кольнуло. Какая-то тишина. Вдруг схватило сердце. Ноги не шли. Мотя пересилила себя и вскарабкалась на второй этаж. Ключ не попадал в скважину. Мотя не звонила, боясь разбудить Соню. Ключ попал.
Соня спала в одежде. Моте это не понравилось – она подергала подругу за рукав, но та не реагировала. Подергала еще.
Не было уже Сони на этом свете.
* * *
Все три сестры были в черном, как и положено. Софья Александровна лежала красивая и значительная, похожая на Анну Ахматову. Вера и Надя плакали. Мотя сидела убитая – кончилось лучшее время ее жизни. Люба смотрела на мать печально – она унесла с собой тайну. И как ей жить дальше.
Все вокруг раздражали ее тупым оптимизмом. Надя сказала, что она идиотка. И больше Люба не лезла к ней со своими мучительными подозрениями. Вера жалела ее и говорила: забудь, продолжай жить, ну что ты так убиваешься. Конечно, мы все родные сестры, и я в этом не сомневаюсь.
Когда собрались прощаться, вдруг оказалось, что надо решить судьбу Моти. Надя, привычная к жертвенности, предложила ей лететь с ней в Уссурийск:
– Ох и заживем мы с тобой, тетя Мотя, ты у меня будешь помощницей на складе, я тебе зарплату выбью, а вечерами будем смотреть «Когда, где, что» – ну как с мамой.
– «Что, где, когда», – уточнила Мотя, натягивая заветные пестрые носки – она их обычно надевала на праздники.
– Ой, тетя Мотя, – вы же оттуда Японию увидите, – позавидовала Вера.
– Да скорее Китай, и то вряд ли, – буркнула Надя, мысленно соображая покупку билета, и провоз багажа, и всякое важное, – она в первую очередь решала вопросы бытовые, а до других руки не доходили.
Сестры сели близко-близко друг к другу и заплакали по маме, по дурацкой ее судьбе.
Мотя тихонько в носках на цыпочках вышла из квартиры и пошла по лестнице наверх на девятый этаж. Идти трудно было – воздуху не хватало в легких, задыхалась.
Когда дошла, открыла окно на лестничной площадке, вдохнула сырой воздух и, не раздумывая ни секунды, перешагнула подоконник – слегка зацепилась ногой о раму, и носок остался, не полетел с ней.
О чем она еще успела подумать – кто знает, может, о носке: вот дурак, зацепился.
* * *
Ответ от еврейской организации пришел на указанный Любой адрес в Минске. Это было помещение бывшего Дома культуры, а в нынешнее время назывался «Центр досуга», и Люба вела в этом центре популярную в те годы аэробику.
Написано было красивой вязью справа налево, только адрес и имя – по-русски. У Гены был друг – еврей, Люба называла его «еврей-собутыльник», собирался эмигрировать на родину предков и учил иврит. С его помощью узнали, что Лена Эпштейн, она же Цыпа Мессершмидт, стала большим политическим деятелем – сионистом, и ее только что пристрелили
