подоконник. Думал, что раз он за нами следит, значит, заглядывает в окна, увидит и принесёт…
— И что случилось в Новый Год?
— Да ничего не случилось. Праздник семьёй отмечали. Наутро мы как всегда рано-рано проснулись и к ёлке. А там подарки… Я до последнего очень надеялся, что там игра будет…
— А там эта собака, да? — грустно спросил Валерка.
— Собака…
— И всё?
— Нет. Ещё сапоги. Сапоги, а на них собака.
— Какие сапоги? При чём тут сапоги??
— Обыкновенные. Детские сапоги. Серые, резиновые. С белым мехом поверху.
Валерка сочувственно помолчал.
— Наверное, твой самый грустный Новый Год, да?
Егор осторожно присел на табуретку, покачался на неровных ножках…
— Да нет, этот, оказался вполне ничего. Вот на следующий год батя от нас ушёл.
— Как ушёл? Дедушка? Он же с вами живёт! Вернулся что ли?
— Вернулся. Через шесть лет. — Егор перевернул табуретку и начал подкручивать ножки.
— И тебе ничего не дарили на Новый Год всё это время?
— Почему же. Дарили… Как раз когда батя ушёл, он начал нам на Новый Год какие-то самые навороченные подарки дарить. Компенсировал.
Только не нужны мне были все эти игрушки. Я всё смотрел на ту собаку и просил у кого-то там, наверху самый главный подарок… чтобы отец снова был дома.
Егор поставил табуретку, оперся руками и ещё раз попробовал покачать. Табуретка не шаталась.
— Так значит всё-таки получил подарок?
— Получил. Только не на Новый Год и не от Деда Мороза. Но это было совсем не важно.
Ревность
— Алиса родная моя. Никому тебя не отдам. Я найду выход. Я же тебя больше жизни люблю! — Костик утирал слезы грязной ладонью, оставляя на щеках серые следы. — Ты же удивительная. Ты красивая, умная моя. Ты самая ласковая!
Алиса стояла молча, переминаясь на месте, только грустно смотрела большими карими глазами.
— Ненавижу этого дурака! Никуда ему тебя не отдам! Слышишь?! Они не смогут тебя забрать! Я обязательно что-нибудь придумаю!
Костик бессильно пинал ботинком деревянную подпору.
— Вот зачем ты ему? Он ведь ничего о тебе не знает! Он даже не разговаривает с тобой! А я люблю тебя! И ты меня, я же знаю! А этот… Что он? Ненавижу, когда он тебя трогает! Так бы и врезал! Он и погладить нормально не может, только для виду рукой коснется!
Дверь отворилась, и он услышал за спиной торопливое:
— Костик, Никита приехал! Выводи давай!
Костик надвинул пониже козырек кепки, вытер рукавом нос и подошел вплотную к Алисе.
— Приперся! Где его год носило? А теперь вот решил вдруг, что нравится ему! Через день приезжает!.. Умница моя, потерпи. Я обязательно что-нибудь придумаю. Я буду рядом, не переживай! Все будет хорошо!
Он поправил седло, проверил стремена, похлопал любимую лошадь по длинной бархатной шее и прижался к теплой морде. Алиса пыхнула на него горячим воздухом. Ее влажные ноздри нетерпеливо раздувались.
Костик отворил большие ворота и медленно повел Алису. Инструктор небрежно взял поводья и оглядел ремни. После недавнего случая с Алисой оба инструктора конюшни стали проверять за Костиком каждую лошадь. В тот раз Никита свалился с Алисы, не успев даже до конца залезть. План не сработал. Костик рассчитывал, что плохо пристегнутое седло соскользнет где-нибудь в прыжке или на полном скаку. Но Никита видимо оказался слишком тяжелым, и, лишь ступив левой ногой в стремя, сдвинул седло и неуклюже упал с небольшой высоты. Тогда Костику сказали, что выгонят с конюшни, если не доглядит еще раз. Пришлось на время оставить свои попытки.
Костик закрыл дверь и устроился возле большой щели. Он смотрел на Алису и тяжело тосковал. Вот Никита в начищенных сапогах и жокейке небрежно усаживается в седло. Он даже не смотрит на Алису, ему наверное все равно, какая под ним лошадь. Просто отец купил ему именно эту еще в позапрошлом году. И только несколько месяцев назад, Никита начал с ней заниматься.
Костик смотрел с ненавистью на Никиту и его охранника, постоянно перемещавшегося за вольером. Иногда приезжал и отец Никиты — ленивый толстый мужик с золотыми кольцами. Он усаживался неподалеку и иногда выкрикивал что-то инструктору. Он всегда хвалил сына, когда тот слезал с лошади, хотя наездник из Никиты был неважный. Тогда Костику становилось совсем тяжело. Вместо злости появлялась горечь, и хотелось уйти. В такие моменты Костик вспоминал то ноябрьское утро, когда он проснулся от маминого плача и топота людей в доме. Отца убили ночью, прямо во дворе, когда он наверное по привычке проверял, запер ли машину. Четыре выстрела в спину, пистолет с глушителем, отпечатков не оставили, вещи не забрали, машину не открывали — эти обрывки фраз эхом кружились по их квартире весь следующий месяц, повторяясь снова и снова для все новых и новых соболезнующих.
Их с мамой никак не оставляли одних, даже ночью кто-то все время приезжал утешать и «присматривать». Костику было страшно и одиноко, как будто он и маму потерял. Все эти люди казались ему совсем лишними в их большой и внезапно ставшей такой мрачной квартире. Они что-то ему говорили, приносили игрушки и сладости и отправляли в комнату смотреть мультфильмы. Иногда они притаскивали своих сыновей. А те, со свойственным детям простотой и любопытством спрашивали Костика, как и за что убили его папу.
А потом Костик начал замечать, что эти люди куда-то стали исчезать. Постепенно куда-то ушли и те, кто работал у них: водитель, домработница, его учителя. Через год они переехали в другую, маленькую квартиру. С мамой они совсем отдалились. Целыми днями Костик после школы слонялся по улицам, не понимая, куда деть свою боль, с кем поделиться. Хотелось, чтобы можно было с кем-то поговорить.
А чуть позже, когда ему было двенадцать, он случайно попал на конюшню. Сначала просто приезжал поглядеть на лошадей. Что-то завораживающее в них было, в их силе и скорости, в этой их свободе. Его не прогоняли, даже разрешали смотреть, как в конюшне все устроено. А потом и вовсе предложили убирать загоны, а взамен иногда кататься. Постепенно Костик научился ухаживать, кормить, седлать. Ему разрешили катать детей на пони по кругу парка. За два года конюшня стала ему родной. Он почти уже и забыл про то детство, наполненное яркими игрушками, сладостями, бесконечными походами в парки и кино. Все это сейчас казалось глупостями. Здесь была взрослая жизнь. Обычная, серьезная жизнь. Он теперь редко улыбался, а смеющимся его и вовсе никогда не видели. Каждый день приезжал с утра, а вечером
