– Сначала мы забаррикадировались. Думали, это самый верный способ и дом защитить, и самим уцелеть.
– А оказалось, наоборот… – сказал второй сосед.
– Они обезумели.
– Просто сумасшедшие!
– Как только они подожгли первый дом, мы поняли, что надо выбираться. И быстро. Вот все и побежали. Буквально спасались бегством, схватили только то, что смогли унести.
– Некоторые потеряли все! Склады, дома – все!
– Нам еще повезло, что живы остались!
– И знаете, они ведь еще в двух кварталах такое устроили!
Этот случай одинаково потряс и евреев, и греков. Кое-кто из виновников попал под суд, в том числе и редактор «Македонии», возбуждавший ненависть к евреям. Многие евреи собирались эмигрировать, даже один из портных, работавших у Морено. Сказал, что если нельзя больше спокойно спать в своей постели, значит надо уезжать. Через месяц вместе с десятками других еврейских семей он отправился в Палестину.
Саул Морено твердо решил: он не допустит, чтобы эти события отразились на его бизнесе. Портной разместил рекламу на целую страницу в самых правых газетах и, заручившись их согласием, привел рекомендации некоторых из самых богатых и уважаемых клиентов.
Все эти рекламные объявления гласили: «Оденем вас с головы до ног». В качестве иллюстрации изображалась элегантная пара – мужчина во фраке и женщина в длинном, расшитом бисером вечернем платье. Женщина на картинке удивительно напоминала Ольгу Комнинос.
Внизу страницы крупные буквы гласили: «МОРЕНО И СЫНОВЬЯ – ЛУЧШИЕ ПОРТНЫЕ В САЛОНИКАХ».
Это была демонстрация уверенности в своих силах, вызов тем, кто желал евреям зла.
Нашлись у Саула Морено и другие способы поднять моральный дух своих рабочих. Он купил граммофон. Теперь граммофон играл целый час в конце каждого рабочего дня, и женщины с восторгом встречали хозяина, когда тот приходил его заводить. С той секунды, когда иголка с громким стуком опускалась на пластинку и потрескивающий звук заполнял комнату, в ней словно становилось легче дышать.
Набор пластинок был небольшой, и обычно они начинали с сефардской песни Хаима Эффенди из Турции, а заканчивали всегда песней всеобщей любимицы Розы Ашкенази. Руки за работой двигались в такт музыке.
В соседнем цехе люди улыбались, слыша сквозь стрекот швейных машин женский голос, поющий на полной громкости.
Эстер Морено не одобряла музыку и атмосферу праздника, которую она создавала. Женщина была уверена, что, когда играет граммофон, производительность падает. Но она ошибалась. Во всяком случае, работниц теперь уже не так тянуло поскорее собраться и уйти домой. Катерина была в числе тех, кто особенно полюбил музыку, и выучила все песни наизусть от слова до слова. Дома граммофона не было.
Тонкие пальцы девочки обрели сверхъестественную ловкость, и она уже виртуозно владела самыми сложными приемами. Иногда швы на тонких тканях невозможно было качественно сделать на машинке, и Катерина сшивала их вручную. Ее платья ручной работы теперь ценились в городе выше всех прочих.
– Их можно наизнанку носить, – похвалялись богатые заказчицы.
Это была правда. Катеринины швы были безупречны, и даже стежки, которыми она пришивала бисерины, образовывали на изнаночной стороне такой узор, что он иногда оказывался красивее самой вышивки.
Однажды ей поручили отделку светло-желтого крепового платья. Оно было сшито на фигуру с необычайно тонкой талией, и Катерину попросили пришить по переду штук двадцать пять обтянутых тканью пуговиц и сделать для них навесные петли. Работа была бы не такой уж сложной, если бы пуговицы не были мелкими, как перчаточные.
– Это для кирии Комнинос, – сказал Саул Морено.
Катерина знала, что позволять себе замечания о клиентах и их вкусах не полагается. Эта работа требовала выдержанности и такта, и все же Катерина не удержалась:
– Какая же она худая! Еще худее, чем была!
Катерине страшно было представить, какой стала Ольга. Ей казалось, что такое истощение бывает только от болезни или от голода, а в данном случае последняя причина исключалась. Тысячи людей в городе не ели досыта, однако бизнес Комниносов, как всем было известно, только укреплял свои позиции.
– А она…
– Что?
– Она здорова?
– Наша закройщица ходила к ней снимать мерки и ни о какой болезни не упоминала. Кстати, когда ты закончишь, не отнесешь ли ей платье?
– Конечно, – согласилась Катерина, стараясь не слишком показывать свою радость.
– Кириос Комнинос хочет, чтобы оно было готово к субботе.
Это означало, что у Катерины осталось меньше двух дней, чтобы закончить работу.
Она приступила к ней немедленно, и в пятницу, в три часа, под музыку Маркоса Вамвакариса, последняя пуговица была пришита. Платье прошло контрольную проверку кириоса Морено, а затем было завернуто в несколько слоев ткани и осторожно уложено в большую плоскую коробку и крепко перевязано желтой лентой.
Катерина надела шляпку и пальто и с коробкой под мышкой не без робости отправилась в дом Комниносов, который столько раз видела и о котором столько раз думала, хотя ни разу не переступала его порога.
Когда она вышла из мастерской, накрапывал дождь, а когда дошла до моря, волны захлестывали набережную. Мимо проехал трамвай, Катерина почувствовала, как водой плеснуло на ноги, залив их по щиколотку, и ускорила шаг. Дождь усиливался, и Катерина, понимая, что платье стоит, пожалуй, больше, чем ее жалованье за полгода, тревожилась, как бы оно не промокло в этой громоздкой коробке. Она ухватила ее двумя руками.
Улицы в этот день были тихими. Люди в большинстве своем пережидали где-нибудь дождь, однако сквозь струи Катерина разглядела одинокую фигуру человека, идущего ей навстречу. В руке у него был кожаный портфель, как у какого-нибудь дельца, и Катерина не знала, кто из них должен уступить дорогу, чтобы второй смог обойти лужу на тротуаре.
И тут Катерина поняла, что он сворачивает к тому же дому, что и она.
Уже около года она видела Димитрия только издалека, и было странно столкнуться с ним так близко. Он был одет по-взрослому, в модный костюм, но выглядел еще почти мальчиком. «Рановато в шестнадцать лет становиться копией отца» – это была первая мысль, мелькнувшая у нее в голове.
Димитрий не сразу узнал Катерину. Он смотрел вниз, на дорогу, и поля шляпы немного загораживали обзор, но, как только она заговорила, юноша тут же оживился.
– Димитрий… здравствуй. Как дела? – произнесла она с колотящимся сердцем.
– Катерина! Вот это сюрприз! Что ты здесь делаешь?
Она не успела ответить – Павлина уже открыла дверь.
– Входите, – сказала она. – Да поскорее. Ужас, что на улице творится!
– Я принесла платье для кирии Комнинос, – пояснила Катерина, протягивая коробку Павлине.
– Ты непременно должна отдать его сама! – воскликнула Павлина. – Снимай все мокрое и иди наверх. Она в гостиной.
Димитрий с Катериной сняли промокшие пальто и поднялись вслед за служанкой по широкой лестнице. Катерина старалась не глазеть с открытым ртом на всю эту роскошь – огромные комнаты, богатые портьеры. Никогда она не видела ничего подобного. На стенах висели большие картины маслом в позолоченных рамах, и почти вся тщательно отполированная европейская мебель тоже сверкала позолотой.
Димитрий постучал в двустворчатую дверь наверху. Послышалось тихое: «Войдите».
Ольга сидела у камина в большом кресле, положив ноги на другое, и что-то читала. Подняв глаза, она с удивлением и некоторым любопытством увидела рядом с сыном незнакомую девушку.
– Мама, это Катерина! Она принесла заказ от Морено.
– Катерина! Я тебя не узнала.
У Катерины было все то же круглое лицо, те же глаза, и открытый взгляд, и широкая улыбка, только волосы, которые она раньше заплетала в две косы до пояса, теперь были коротко острижены.
Ольга почти не изменилась, разве что похудела немного.
Болела, должно быть, подумала Катерина. Это объясняло и то, почему она сама никогда не приходила в «Морено и сыновья».
Катерина поставила коробку на кресло рядом с Ольгиным и удивилась, что она не любопытствует и не торопится снять крышку.
– Хотите, я его достану? Наверное, надо куда-нибудь повесить.
– Не беспокойся, Павлина сейчас все сделает. Я хочу узнать, как ты поживаешь. Как Евгения? А близнецы?
Несмотря на всю ее сдержанность и тихий голос, было видно, что Ольге по-настоящему не терпится узнать новости. Катерина начала рассказывать о тех вечерах, что она провела с Розой Морено, о том, как ее позвали работать в мастерскую.
– Каждый день, когда я просыпаюсь, мне кажется, что солнце восходит прямо у меня в груди, – восторженно говорила она. – И каждое утро я иду в мастерскую вместе с Исааком и Элиасом. Их отец обычно уходит гораздо раньше…
