фокусировала отдаленную жизнь. Тралила контуры горизонта и черную тень Ворра, прежде чем увеличить вход в собор. Дивясь своему идеальному отстранению, ловила лица выходивших из огромной двери, а их целеустремленность и активность редуцировались и размазывались по белому блюдцу – ей на обозрение и потеху.
Тогда Гертруда увидела еще одну возможность, поднимающуюся из этой молочной белизны; камера-обскура послужит решением для недовольства циклопа. Отсюда он сможет наблюдать за городом с безопасного расстояния, утоляя любопытство движущимся изображением. Она решила преподнести сюрприз и привести Измаила на чердак, не объясняя зачем.
На следующее утро на городской площади проводили уличную ярмарку, а Гертруда одела циклопа потеплее, отперла двери и повела через дом. Он не выходил из комнат с самого травматического дня прибытия Гертруды и кончины Родича. Он озирался и дивился произошедшему съеживанию в сравнении с его собственным ростом. Муттер возглавлял поход на чердак, за ним следовал Измаил, замыкала Гертруда. Они вошли в поющую комнату, и в нежном камуфляже сдержанности она поймала его ладонь. Вопреки их ожиданиям, Измаил мгновенно узнал приспособление.
– Чудесно, – воскликнул он. – Это устройство Гёдарта.
Муттер и Гертруда оторопели.
– Что? – спросила она.
– Устройство Гёдарта, один из редких и уникальных инструментов Йонгуса Гёдарта.
При слове «Гёдарт» пол зазвенел с более глубоким и значительным резонансом. Циклоп отстранился, чтобы изучить струны. Гертруда почувствовала, как в ней поднимается иррациональный гнев.
– Пойдем дальше, – сказала она, быстро двинувшись через комнату с Муттером по пятам. Но Измаил отказывался торопиться, и он шел к ним медленно, наслаждаясь тросами и их реакцией, когда в них бормотал. Он коснулся всех, дергал за провода, привязанные к крыше, поглаживал перья и взвешивал металлические грузила со всевозрастающим удовольствием.
– Мы пришли смотреть не на это, – сорвалась Гертруда, чувствуя, как важность ее дара разбавляется посторонним и не имеющим отношения к делу вмешательством и пониманием. Измаил нехотя оставил свои изыскания и нагнал их, на пути тренькнув в нестройном взмахе пятью струнами. Вместе Гертруда, Измаил и Зигмунд поднялись в темный восьмиугольный зал и встали вокруг круглого стола. Она схватилась за рычаги управления и с драматическим жестом оживила проектор. На крыше прорезалась узкая щель, и на стол выпрыгнула ярмарка, переливающаяся от деятельности, красок и суеты. Муттер, чувствуя прилив эмоций, вернулся по лестнице на чердак в поисках окна или проема.
Гертруда следила за циклопом. Тот стоял совершенно неподвижно, слегка склонившись над столом. Его глаз посреди лба был огромным, пугающим. Сам он стал бледен, маслянистая пленка испарины на коже отражала свет сцены перед ним. Внезапно ее тело переиграло то отвращение, которое она испытала в их первую встречу; теперь казалось, будто этот момент был десятки лет назад. Их интимность и ее растущие чувства к нему сделали его лицо нормальным: интерес и секретность заретушировали известные аномалии, а близкие отношения и желание зашили различия между Измаилом и Гертрудой.
Ее захлестнул шок от старого чувства, особенно сейчас, когда они стояли вместе, а момент мог переломиться в любую сторону. Ошибка ли привести его сюда? Отчего у него такой вид? На светящийся диск капнула слеза, ненадолго создав еще одну, маленькую линзу. Из глубин груди Измаила вырвался нераспознаваемый звук. Сперва она подумала, что это сплав тоски, но звук, проскользнув по всему диапазону ее восприятия, менялся, принимая более резкие и тревожные оттенки. Упала вторая слеза, и Гертруду охватили потребность подойти к нему – прикоснуться и успокоить – и желание сбежать. Стол как будто становился ярче, пока комната вокруг чернела.
Он начал раздеваться, пока она смотрела, не в силах что-то сделать или сказать. Расстегивая пряжку, он заметил ее неподвижность, как совершенство неподвижности мнет воздух, и со злостью ткнул пальцем в ее блузку, стягивая с себя штаны. Когда она не отреагировала, указующий перст превратился в сжатый кулак, который схватил послушные кружева и выгнул девицу к себе. Жемчужные пуговицы разлетелись во все стороны, и она уже было прикрыла свои пугливые груди, когда он крикнул: «Для меня! Ты – для меня!» Она закрыла глаза и медленно сняла испорченную блузку и тонкие бретельки корсета. Он разметал оставшуюся одежду, топча ее и хрустя нетерпеливыми, непослушными ногами по упавшим пуговицам.
Пурпурный член Измаила был огромным, спиральный ствол изворачивался и телескопировал туда-обратно под тяжелый бой сердца. Когда Измаил уложил Гертруду на столе, его глаз продолжал ронять слезы, теперь ей на ноги. Толпа в мутном расфокусе и уже неуклюжая архитектура размазались по ее голому животу и рваной одежде. Тела объединились в немом свете, и глубоко внутри она сдалась, мечтая теперь, чтобы у нее забрали ключи. Ей вновь хотелось быть ребенком безо всякого соображения; разорвать свое лицемерие всезабывающей утробой и баловать у теплого очага чадо, позволить молоку залить ее лайм и самой вывернуться наизнанку, облачить собой чужую жизнь, которая сопроводит ее к нежной улыбающейся смерти, когда все заговорят о ее мудрости и любви. В долгий период молчания перед тем, как он отодвинулся от нее, в нем развернулась безжалостная автоматическая доброта, и эта тяжесть совпадала с шоком возбуждения, втайне смеявшегося в Гертруде. Обнаженность выражений сковала их стыдом, столь величественным в глубине своих противоречий.
Измаил отвалился, пока она истекала на полированную поверхность ноздреватого неподвижного стола. Внизу, по правую руку, невидимый для их задыхающихся тел, открылся на неизмеримые доли секунд ящичек. Он обнажил полость, аккуратно скрытую изогнутым шарнирным кусочком полированного дерева. Изучи они его, обнаружили бы крохотную щель, смазанную вечной влагой и спрятанную под клапаном-языком. Та ожидала, совершенно незамеченная парой. Когда они отвернулись друг от друга и комнату наполнило только их белое дыхание, отверстие исчезло, снова стало невидимо, заподлицо.
Измаил стоял, все еще не раскрыв глаз; слова существовали где-то вне его. Она распростерлась на столе и окинула себя взглядом. Какая-то предыдущая частичка ее бытия хотела поправить плеск красок, двигавшийся по телу, – свернуть фокус к детальности и отмотать часы назад. Она наблюдала, как Измаил возвращался в реальность; начал щипать стол большим и указательным пальцами, пытаясь поймать суетившиеся на улицах лилипутские фигуры, поднять их. Она решила, что он шутит, но не разглядела на строгом и перекошенном лице ни следа забавы.
Когда они покинули башню, то обнаружили на чердаке свет и аромат древесного дыма. Муттер нашел и открыл окно на крышу. Он уже давно ушел, спугнутый их звериными звуками, скользившими вниз, чтобы дразнить и мучить раскинутые провода.
Они вернулись на третий этаж. У двери своего обиталища Измаил протянул к ней руку. Она ответила взаимностью, тронутая жестом приязни. В миг, когда
