«Хватить причитать, толстуха! Вставай, бери себя в руки и иди! В какого же жалкого слизняка ты превратилась, постарев! И ты еще смеешь подтрунивать над Бланш де Блино и Бертой де Маршьен?! Да, дочь моя, удали тебе явно не хватает. Ну же, взбодрись! Покажи, на что ты способна».
Упреки, обращенные к самой себе, помогли. Аннелета решительно встала с табурета.
Замок Ларне, Перш, декабрь 1304 года
Незаконнорожденная баба! Да она ему угрожает! Эд де Ларне, пьянствовавший все эти дни и ночи напролет, кипел от негодования. Сделав глоток подогретого вина, он почувствовал во рту горечь и скривился.
Нахалка! За кого она себя принимает, ублюдок его отца? Прищурив глаза, он перечитал короткое письмо, которое ему только что принесли. Он с трудом боролся с пьяным туманом, застилавшим его мозги.
Дражайший любезный брат!
Вы знаете, какую нежность я питаю к Вам, так же хорошо, как я знаю, что Вы искренне благоволите ко мне, чему есть тысячи доказательств. Но я упомяну лишь о Вашей бескорыстной щедрости и постоянной заботе о моем будущем и о будущем Вашей племянницы, моей дочери. Я бесконечно признательна Вам за мужество, которое Вы проявили, без колебаний приютив Матильду, когда вопиющая несправедливость вынудила меня предстать перед судом инквизиции, вмешательство Господа отмыло меня от всех подозрений и позволило вернуться к прежней жизни.
Поверьте, дорогой брат, я прекрасно понимаю, что жизнь в Вашем замке намного более приятная, чем та, которую и могу предложить моей дочери на этой весьма унылой ферме Суарси. Но я уверена, Вы согласитесь, что девочка должна жить с матерью. Я буду Вам бесконечно обязана, мой милейший брат, если Вы привезете мою дочь в мой мануарий.
Как можно быстрее.
Ваша любящая сестра и покорнейший вассал Аньес.Но, несмотря на свое состояние, Эд не заблуждался. Аньес не случайно написала эти три слова. Это было требованием, настоящим приказом, который не могли смягчить никакие формулы вежливости.
В ярости Эд вскочил со скамьи. И тут же терракотовый кубок полетел в стену, орошая плиты вином. Раздался приглушенный шум. Эд молниеносно бросился на ни в чем не повинный кубок и в ярости стал топтать его, превратив в пыль осколки желтого першского песчаника. Вдруг он осознал всю гротескную тщетность своего безумного поступка.
Баба, превратившая его во вспыльчивого мальчишку, каким он был в восемь лет! Баба, сделавшая его смешным в собственных глазах!
Ее дочь? Эта шлюха, ее дочь была заперта в монастыре, и Аньес не скоро увидит девчонку. Дура. Аньес должна благодарить его за то, что он избавил ее от такой обузы. Матильда ненавидела мать, ревновала к ней, мечтала лишь об одном: погубить мать, на которую она никогда не сможет стать похожей.
Но, в конце концов, чего требовала дама де Суарси? Смерти Эда? Он в этом сомневался, но ненависть Аньес служила ему утешением. Значит, он имел в ее глазах такую важность, что она стремилась уничтожить его. Жалкое утешение. Однако оно было предпочтительнее той пустоты, с которой он боролся многие годы.
Эд заполнял пустоту всеми средствами: деньгами, небольшой, но властью, ляжками девок и вином. Но денег стало не хватать, его власть никому, кроме сервов, не внушала больше страха, от вина ему становилось плохо. Что касается девок, его воротило от них.
Эд завопил:
– Эй! Кто-нибудь! Что, надо всех вас выпороть, чтобы вы наконец начали работать?
Слуга робко вошел и, встав как можно дальше от хозяина, спросил:
– Да, хозяин?
– Лохань ледяной воды, письменный прибор и чернила! Да поживей!
Слуга исчез. Через несколько минут он появился в сопровождении молоденькой служанки, воображавшей, что у нее все же есть шанс избежать тумаков.
Слуга торопливо поставил лохань на пол.
– Болван, ставь на стол! Или ты думаешь, что я растянусь на полу, как собака?
Слуга исполнил приказание и поспешно выбежал из комнаты. Девушка, охваченная паникой, едва не уронила письменный прибор. Чернила брызнули на длинный деревянный стол. Эд внимательно следил за всеми ее движениями. Поставив прибор на стол, она подняла голову.
Хлесткая пощечина свалила бедняжку на скамью.
– Идиотка косорукая! Сотри эти чернила языком!
– Но, хозяин, нет… сжальтесь, – простонала обезумевшая от страха девушка.
– Сжалиться? Такие нищенки, как ты, не заслуживают жалости. Стирай! Или ты предпочитаешь кнут? Решай. Я начинаю терять терпение. А из-за своей неуклюжести ты рискуешь получить оба наказания.
Со слезами на глазах молоденькая девушка подчинилась. Эд заворожено следил за движениями языка, лизавшего темное дерево. Девушка выпрямилась. Опустив глаза, она через силу проглотила слюну. Ее губы и нос были темными от чернил.
Эд почувствовал, как к горлу подступает тошнота, и закричал:
– Скройся с моих глаз, неблагодарная! Благодари небеса за мою доброту. Другой избил бы тебя до полусмерти.
Девушка стремительно выбежала прочь из комнаты.
Эд, боровшийся с оцепенением, сумел добраться до лохани. Опустив голову в воду, он сдерживал дыхание так долго, что у него подкосились ноги. Он надеялся, что ему хватит мужества не поднимать голову, чтобы жадно вдохнуть воздуха. Но в очередной раз мужества ему не хватило.
Сев за письменный прибор, Эд вдруг явственно почувствовал ледяной холод. Он задрожал всем телом, спрашивая себя, скоро ли заледенеют мокрые волосы. Ледяной шлем, который поможет ему составить ответ, дать отпор.
Он вдруг захохотал и принялся разговаривать сам с собой.
Моя нежная, моя жестокая Аньес!
Я не могу привезти тебе дочь, поскольку распорядился ее судьбой в наших общих интересах. Не бойся, девственная плева твоей сучки дочери осталась нетронутой. Она не вызывала во мне желания. Но Бог свидетель, она отчаянно этого добивалась, считая наше родство пустым звуком. Мораль этой истории такова: можно быть девственницей и одновременно презренной потаскухой.
Но вместо этого Эд, став серьезным, вывел дрожащей рукой:
Дражайшая Аньес!
Ваше письмо вызвало у меня недоумение и беспокойство. Матильда покинула Ларне несколько недель назад. На нее снизошла благодать Божья. Несомненно, она раскаивается в своем недостойном поведении во время суда над Вами. Пользуюсь возможностью, чтобы заверить Вас, что меня самого привели в недоумение ее заявления. Но, как бы там ни было, она захотела уйти в монастырь. Я не знаю, как он называется и где находится, но она убедила меня в том, что объяснила Вам свой поступок, который Вы одобрили.
Я не знаю, что и думать. Разве мы, говоря по совести, можем бороться против такого сильного и благочестивого желания? Можем ли мы лишить ее единственной возможности искупить свою вину?
Как Вы знаете, я всегда готов прийти Вам на помощь.
Остаюсь Вашим всегда предупредительным Эдом.Эд перечитал письмо, временами рыгая.
Давай, моя красавица. Что ты теперь сделаешь? Давай. Побегай по всем монастырям королевства.
Женское аббатство Клэре, Перш, декабрь 1304 года
Как Аннелета Бопре и предвидела, Сильвина Толье пересчитывала бревна, бормоча что-то себе под нос. Погруженная в инвентаризацию, которую она проводила почти каждый день с маниакальным упорством, она заметила присутствие сестры-больничной только тогда, когда та кашлянула. Сильвина Толье резко обернулась и еще сильнее нахмурилась. Аннелета подумала, что Сильвина ей неприятна во всех смыслах слова. Приземистая, плотная, она казалась вырезанной из обрубка дерева, к которому прикрепили мускулистые ноги и руки, но забыли вытесать шею. Ее лицо, такое же квадратное, как и тело, походило на лицо уродливой батрачки с постоянно лоснящейся грубой кожей. Маленькие глазки навыкате, постоянно настороженные, довершали столь неприглядный облик. По правде говоря, из всех физических недостатков Сильвины Аннелету больше всего раздражал ее голос. Сильный, крикливый и резкий, от которого были готовы лопнуть барабанные перепонки и у всех возникало желание заскрежетать зубами. Аннелете в очередной раз пришлось в этом убедиться.
– Э… Сестра Аннелета? Вы меня ищете?
«А иначе какого черта я пришла бы в этот сарай?» – с раздражением подумала Аннелета, но вслух любезно произнесла:
– Разумеется, и я очень рада, что застала вас. Достаточно ли у вас запасов? – спросила она, показывая на аккуратно сложенные штабеля.
– Видите ли… Клянусь вам, мне не хватает дров! Просто некоторые родились на шелковых простынях. Они вечно мерзнут с ног до головы, – пробурчала Сильвина. – И я должна подкладывать поленья и хворост в камины с вечера до рассвета. Если однажды я не смогу выпечь хлеб, пусть не жалуются! Вот так!
– Сочувствую вам, – сказала Аннелета, не став ей напоминать о том, что аббатство окружают принадлежащие монахиням дремучие леса и целые поленницы уже распиленных и нарубленных дров ожидают своего часа.
