Я моргаю. Поле зрения заслоняют сапоги, потрескавшиеся и белые от пыли. За одним голенищем — рукоятка ножа. Ноги в линялых брюках кажутся огромными, как стволы болотных кипарисов, зато лицо работорговца маячит красным пятном в обрамлении редких, выжженных солнцем волос. Рука с плетью кажется и того меньше, но плеть я вижу отчетливо. И понимаю, что сейчас она опустится на меня. Пузырь обиды раздувается в горле, пока не заслоняет дыхательные пути и я в прямом смысле слова не начинаю задыхаться.
Он ударит меня на глазах моих рабов. Меня. Ударит. Белый прощелыга из Кентукки.
Прежде чем пузырь прорывается криком, на работорговца с двух сторон наскакивают управляющий мсье Жак и Тони, надсмотрщик-мулат. Кентуккийцу заламывают руки, после чего Тони, ткнув мерзавца под ребра его же плетью, доходчиво объясняет, что со мной так нельзя. Я не «паскуда черномазая», как он изволил меня именовать, а белая мисса Флоранс, хозяйская дочка. И если миссе Флоранс стукнуло в голову кидаться на пришлых, царапаясь и вопя, что ж, пусть ей. Чем бы господское дитя не тешилось.
— Да что ж она у вас дикая такая, прям кошка болотная! — Работорговец потирает выкрученные запястья и сплевывает розовым.
— Уж какая есть, а все одно — хозяйка, — разводит руками Тони, пока управляющий помогает мне встать.
— А неча ей на честных людей злобиться! Будто я обманом ту девчонку забираю. Да я за нее, ежели хотите знать, семьсот долларов выложил! За соплюху, которую еще растить да растить.
Мсье Жак успевает схватить меня за талию, прежде чем я вновь кидаюсь в атаку:
— Дезире моя! Никто не смеет забирать ее у меня! Она моя…
«Сестра!» — кричу я про себя, но сантиментами торговца не проймешь. Тем более такого, что, как стервятник, ездит по плантациям и скупает рабов по дешевке. Калек, стариков, молодняк, который слопает больше, чем наработает. Из самых завалящих рабов при умении можно выжать пользу. А Дезире — жемчужина посреди навозной кучи. Редкая находка, поцелуй Фортуны, дар, по недосмотру оброненный ангелами. Это я понимаю даже своим двенадцатилетним умишком.
— Она — моя собственность!
Так будет понятнее. У телеги работорговца высокие борты, и я не вижу, что творится с Дезире. Но слышу, как она постанывает. Не от моих слов, конечно, просто веревки больно впились ей в щиколотки и запястья.
Негодяй скрутил ее крепко-накрепко, как каджуны связывают уток, которых привозят продавать по пятницам. Мою сестру! Ведь она же — моя сестра!
— Была ваша, стала наша, — ухмыляется кентуккиец. Говорит он подобно всей белой голытьбе, так растягивая слова, что под конец фразы забываешь ее начало.
— Ты не можешь ее забрать! Ну… зачем она тебе? Она недостаточно сильна, чтобы работать!
Мсье Жак чуть ослабляет хватку, чтобы вдохнуть. О, святая простота! Рабы, что собрались поглазеть на то, как «мисса Флоранс мутузит чужого», отводят глаза и шаркают босыми ногами по гравию. Да я и сама понимаю, что сболтнула глупость, и кусаю губы, пока работорговец заходится хохотом.
— Работать! Нешто ж вы решили, будто ей придется хлопок собирать аль тростник рубить? Эк хватила! — и он сплевывает табачную жвачку. — Нет, мисс, квартероночки — товар штучный. Будет «красоткой» в Новом Орлеане. Работенка нехитрая, вставать лишний раз не придется.
Он гогочет, вытирая лицо грязным шейным платком. Пот катит с него градом. Видно, не привык к нашей майской жаре.
— Чтоб тебе темя напекло! — ору я, выворачиваясь из захвата. — Чтоб тебя солнечный удар хватил! Каналья, свинья, чтоб ты сдох!
Отталкиваю управляющего и бросаюсь на веранду, перескакивая через ступени. Уже оттуда, развернувшись, разглядываю телегу сверху. Как и полчаса назад, когда я услышала всхлипы Норы, которую обнимала и похлопывала по спине Роза. А как выскочила я на улицу, так платье мое, уже мокрое от пота, мигом на мне просохло. Во внутреннем дворике стояла телега, запряженная двумя мосластыми мулами, а в той телеге лежала моя сестра, опутанная веревками. Когда я сдирала кожу на пальцах, пытаясь развязать веревки, она все шептала: «Фло, куда меня увезут? Что со мной будут делать?»
Теперь я знаю, куда ее увезут. И что с ней там будут делать.
Врываюсь в гостиную без книксена и как есть — растрепанная, грязнущая, с серыми от пыли волосами. В первый миг бабушка и мама подпрыгивают, кто где сидит — одна в кресле, другая на диване. Что за мелкий бес перед ними? Какого дьяволенка нелегкая принесла? А я взаправду злее, чем Люцифер накануне Пасхи. Стоит мне закрыть глаза, как в темноте возникают бабочки и царапают мне веки острыми крылышками. Злые слезы текут не переставая. Ранки на шее щиплет от соли.
Я открываю рот, чтобы пожаловаться на грубияна из Кентукки, который обманом завладел моей Ди, но тут же закрываю его и тупо таращусь на чайный столик. Перед бабушкой лежит стопка мятых ассигнаций. Узловатые пальцы теребят купюры. Я пошатываюсь. Мир проносится перед глазами шуршащей синей лентой, но хлопок приводит меня в сознание. Мама закрыла молитвенник.
Дамы Фариваль обмениваются взглядами, после чего бабушка, пряча ассигнации под льняной салфеткой, кивает маме:
— Твоя придумка, Селестина. Ты и объясняй.
— И объясню, — отвечает мама. — Флоранс, не глупи, пожалуйста. Ты уже не малое дитя. Тебе двенадцать, ты просватана, а через два года сможешь назваться невестой пред Богом и людьми.
Ввиду торжественности момента мама прикрывает глаза и распускает губы. С тем же выражением лица она молится. Уже потом я узнаю, она пытается подражать экстазу святой Терезы в том виде, в каком его запечатлел Бернини. Пока же мне кажется, что она похожа на мертвую курицу с приоткрытым клювом и затянутыми пленкой глазами.
— Вспомни, как мучило Сару присуствие Агари с Измаилом. Ты ведь не хочешь для себя такой же участи? И мы с бабушкой ее тебе не желаем. Служанка-квартеронка — пагуба для любого мужа, даже самого добродетельного. Не искушай судьбу, Флоранс, — начинает она и, заметив, что у меня глаза на мокром месте, кажется, впервые проявляет ко мне сострадание.
По взмаху белоснежной руки я приближаюсь к дивану, и она гладит меня по свалявшимся пыльным волосам, целует в лоб, нашептывает что-то ласковое. Но обида ожесточила мое сердце, и я вздрагиваю от ее поцелуев, словно по коже водят куском сырого мяса.
— Каких-то несколько месяцев, и ты будешь благодарить нас за то, что мы изгнали змея-искусителя из твоего Эдемского сада. Так будет лучше для всех нас, Флоранс, и для тебя в первую очередь.
— Как прикипела к той малявке, так от нее и отлипнешь, — вторит маме Нанетт. — Коли хочешь, я сыщу тебе другую девчонку на побегушках. Почернее да посмышленее, чем Дезире. А с ней хлопот не оберешься.
