В детстве я и обе мои сестры стали первыми в школе, кому купили мобильные телефоны. Телефоны были нужны, чтобы звонить маме, если нам что-нибудь потребуется. Она отвечала на каждый звонок, не щадя себя в своем стремлении услужить нам. Обе мои сестры не могут поддерживать отношения с бойфрендами дольше месяца; у обеих нет друзей; обе страдают депрессией. Моя старшая сестра, кажется, думает, что любовь заключается в том, чтобы имитировать рабское поведение нашей матери. Как только она влюбляется в мужчину, она предлагает ему себя в качестве домашней рабыни. Она нравится хорошим парням, но очень скоро они сбегают, потому что их отталкивает ее представление о любви. Она следует модели отношений, которой ее наделила мать.
Моя младшая сестра пошла в противоположном направлении, но результат не лучше. Она хочет во что бы то ни стало быть не как мама. Типичная контрзависимая реакция. Она думает, что может защитить себя от рабства, не давая мужчине ничего, кроме секса, который для нее является прежде всего предметом торга. Она предлагает свое тело, но в мужчине она ищет не любовника, а кого-то, кто станет ей служить, как ее мать. «Приготовь мне ванну, купи мне это, сделай то, сделай это, иди сюда, уходи отсюда, приди обратно».
Любовь в ее понимании – это раб с мобильником в руках, кто-то, кому она может позвонить, как только ей что-то «понадобится».
Что касается меня, то после двух попыток самоубийства меня заставили пойти на психоанализ. Именно это дало мне мужество сбежать из прогнившего рая нашей чересчур щедрой матери. Я не хотел идти по стопам своих сестер или отца. Он жил как заключенный, зажатый между двух страхов: страха потерять мою мать, от которой он полностью зависел, и страха продолжать жить с ней, поскольку это подтверждало его зависимость.
Теперь, когда я обрел некоторую свободу, я вижу другую ловушку – начать видеть в себе героя-освободителя, способного спасти мать, отца и сестер. Я знаю, что мне это не под силу. Я внимательно слежу за тем, чтобы не попасть в миф о герое, заменив им миф о самопожертвовании, в котором живет моя мать. Пожелайте мне удачи! Пожелайте мне силы!
Как ни парадоксально, но чтобы избежать создания «прогнившего рая» удушающей материнской любви, у матери должно быть сильное либидо. Ей нужен собственный тайный (или не очень) сад. У нее должна быть еще какая-то цель в жизни, кроме создания земного рая для своих детей, должно быть много моментов, когда дети для нее не самое главное, моментов, когда нечто в ее жизни становится важнее требования молока с печеньем, внимания и заботы. Такие ситуации несут в себе ценное послание: в моем теле не только мать, но и женщина, живущая собственной жизнью. Я возлюбленная, подруга, профессионал, художница, жена, повар, а раньше я была вот такой девушкой, любившей танцы и плавание, да, впрочем, я и сейчас это люблю. Жизнь щедра, она дает вам одно тело, но множество сущностей.
У женщины из следующего примера была такая мать, и в возрасте шестидесяти лет она рассказывает о том важнейшем уроке, которым стала для нее способность матери не жить жертвенной жизнью.
Пойди поешь клубники
У моей матери было не очень много возможностей выбирать. Она всю жизнь работала, потому что рано овдовела и осталась с четырьмя дочерьми, о которых надо было заботиться. Она растила нас на свою зарплату, руководствуясь одним четким принципом: каждый сам делает свой выбор. Однажды летом, когда мне было восемь лет, я сильно ободрала себе колено. Она перевязала мне рану, но я не переставала плакать, и тогда она дала мне такой совет: «Пойди в сад и сорви сладкую, спелую, красную клубничину. Держи ее во рту, пока она не растает, и думай о том, какое это удивительное чудо – такая вкусная ягода. Потом возвращайся и расскажи мне, что победило – боль или удовольствие». Она назвала это «дать гореутоляющего». Мне это всегда помогало. Поскольку я была довольно задумчивым ребенком, мать часто отправляла меня помедитировать, глядя на облака, доверить им свои горести, чтобы они унесли их далеко-далеко. Убеждая в необходимости полагаться только на себя, моя мать открыла мне безграничность мира: вкус клубники, движение облаков, реки и дождя, мурлыканье кошек, песни ветра, кружево листвы папоротника. Она «отклеила» нас от себя, не принимала участия в наших драматичных ссорах. Дом, где жили четыре девочки, всегда был полон девичьего нытья, гормональных всплесков, потоков слез и сентиментальных драм. Мама обычно подавала нам носовой платок и говорила мягко: «Поплачь, поплачь, милая. Меньше будешь писать». Мне никогда не чудилось в ее словах сарказма или вульгарности. Для меня это означало, что слезы – это просто способ «избавиться от лишней жидкости», естественная функция, которое дает необходимое облегчение.
Когда мы выросли и наши переживания стали серьезнее, мама придумала более сложный ритуал. Она приводила нас в гостиную – комнату, которую она называла своим кабинетом. Она была учительницей. Там стоял ее письменный стол и находились ее книги. Она приглашала свою расстроенную дочь прилечь на наш чудесный, потемневший от времени викторианский диван со спинкой из красного дерева, украшенный резными розами, обитый бордовым бархатом, пухлый, как большой красный кит. Это был единственный стоящий предмет мебели во всем доме. Диван был накрыт шерстяным кашемировым пледом, сине-золотым с шелковой бахромой. Этот чудесный подарок мама получила на свадьбу. Плед назывался «плакательным». У нас было особое разрешение заворачиваться в него, когда сердечная тоска навевала на нас холод. Мама укутала меня этим покрывалом, когда я испытала первое любовное разочарование. Мне было четырнадцать, и мальчик, которого я хотела поцеловать, отказался. Когда я рассказала маме эту историю, она молча выслушала меня, кивая головой. Я склонилась на диван и плакала, и плакала – не меньше часа. Мама читала и пила чай. Я «избавлялась от лишней жидкости».
Когда мама умерла и пришло время разделить ее вещи между дочерьми, самым желанным наследством был «плакательный плед». Мы бросили жребий, и он достался мне. Два года назад я отдала его дочери моей сестры, у которой был тяжелый период в жизни. Этот плед был как утешение, полученное от покойной бабушки. Плакательный плед и сейчас выполняет свою роль поэмы с практическим смыслом. Это предмет, несущий в себе поэтическую силу и защиту великого предка.
Плач – действие активное
Плач – это активное действие. Тело находится в движении. Дыхание ускоряется. Эмоции кипят. Движение «заводит» сердце, и слезы выплескиваются, как вода из источника. Поток слез освежает душу, вода соединяется с водой. Совсем не то происходит в большинстве случаев, которые DSM-IV классифицирует как «расстройства настроения», «тревожные расстройства» и «соматоформные расстройства», когда душа парализована застывшей массой эмоционального хаоса, густые липкие эмоции неподвижны, как холодная патока. Если движение и возникает (как в тревожных состояниях при депрессии), это больше похоже на маниакальное возбуждение, чем на продуктивную деятельность. Несомненным признаком депрессивного состояния является отсутствие развития в нарративе; внутренний экран снова и снова показывает один и тот же сюжет, история останавливается, кадры фильма не двигаются. Когда в корне депрессии лежит бессознательное решение не расти, навсегда остаться беспомощным, нуждающимся ребенком, обычно в окружении такого человека находится кто-то, кто готов или вынужден взять на себя роль Великой Матери. Из-за этого депрессия становится еще более затягивающей, поскольку пациент может сдаться и делегировать всю активность тому, кто о нем заботится. Ценой такой пассивности становится жизнь, потраченная на ожидание – ожидание конца депрессии, ожидание добровольца, который возьмет на себя взаимодействие с миром. У того, кто сдался, нет причин двигаться.
Роль Великой Матери была и во многих традиционных культурах остается основной, а часто и единственной женской ролью. Еще не так давно жизнь была короче, детей было больше, домашние дела поглощали все время, а возможности выбора были крайне ограничены. Тогда имело смысл тратить всю жизнь на заботу о детях, стариках, больных, доме, огороде и курятнике. Но все изменилось, и потому миф о матери нуждается в глубинном пересмотре. Психологические теории только сейчас начинают переосмыслять миф о матери с позиций постфеминизма, и я считаю, что в этом деле юнгианцы и постъюнгианцы имеют явное преимущество, поскольку смотрят на миф сквозь призму архетипической перспективы.
Я знаю шестерых мужчин, которые самостоятельно растили своих детей. Обстоятельства поручили им роль Великой Матери. Оказалось, что они отлично чувствуют баланс между домом и работой, своими собственными потребностями, требованиями культуры и потребностями своих детей; они понимали эту роль лучше, чем любая из знакомых мне женщин, включая и меня. Все эти мужчины научили своих еще совсем маленьких детей пользоваться стиральной машиной, готовить соус для спагетти и жарить мясные гамбургеры с луком, делать себе ланч из остатков ужина и не подвергать себя опасности, оставаясь дома без присмотра взрослых. Все шестеро ограничивали время, проведенное перед телевизором, при обязательном использовании наушников. Они все устояли перед идеологией жертвенного материнства. Все шестеро обладали чувством юмора и были готовы встать на сторону своих детей, если у тех случались проблемы в школе. Никто из них не сделал детей единственным смыслом своей жизни, никто не требовал канонизации за то, что выполняет роль матери. Эти мои друзья много поведали мне о ненужных жертвах. Они явили настоящие образцы Великой Матери.
