– Я сказала ему, что если бы Уинстон был здоров – он выслушал бы меня и принял бы мои аргументы…
Так ли?
Незадолго до этого Черчилль сказал, что, если бы Гитлер решил завоевать ад – он, Черчилль, нашел бы приятные черты даже у сатаны…
Самое смешное, что Веру из Мадрида не выпустили. Она показалась властям Испании подозрительной личностью. Хватит уж ей шмыгать туда-обратно! Молодой муж с красивыми ягодицами вел самый привольный образ жизни в Риме, а Вера томилась, время от времени посылая матери по почте проклятия. Мать отвечала ей обвинениями в предательстве. Незаметно было, чтобы проклятия Веры ее сильно задевали, потому что в результате она даже похлопотала за нее, чтобы та могла воссоединиться с мужем. Но они больше никогда не встречались, это я знаю точно.
Глава 12
– Нам пора возвращаться к работе, Вороненок.
Я поняла ее призыв. У нас было довольно денег, и мы могли жить безбедно до конца наших дней. Но мы были не из тех, кто проводит жизнь в удовольствиях. Нам нужно было чем-то заняться, иначе мы просто не чувствовали себя живыми.
Что ни говори, а в этом мы были похожи.
И в том, что больше не хотели работать при немцах, ни она, ни я.
Нам хватило по горло.
– Как ты думаешь, нас выпустят в Америку?
– Нет. Сейчас уже нет.
И в этом были виноваты мы обе.
Мы поселились вместе в квартире на улице Камбон. Жили не то чтоб плохо или голодно, но как-то сумбурно и недостаточно. Жермен, единственная наша прислуга, бывшая и за горничную, и за кухарку, боялась лишний раз выходить из дома. Ходили слухи, что все в городе заминировано немцами – дома, и мосты, и водопровод, и даже собор Нотр-Дам; словом, положение такое, что, если немцы этого захотят, от Парижа останутся одни дымящиеся руины. Стало трудно купить и приготовить еду: все время не хватало то одного, то другого, а что было, было некачественным или не в достаточном количестве. Все продукты нужно было доставать на черном рынке. Вдруг во всем Париже не стало соли и кофе. Кажется, в лагере я питалась лучше. Особенно отвратителен был маргарин, пахнущий керосином, и бульонные кубики, состоящие из жира и костной муки. А желудевый кофе? Бр-р! То и дело отключалось электричество, совсем трудно стало с сигаретами. Мать курила какие-то немецкие эрзац-папиросы, воняющие жженым волосом, и ругала Гитлера. Ничем он не досадил ей так, как этими папиросами!
Мне казалось, что жизнь замерла, что воздух стал как серый плотный кисель. Каждый день был похож на предыдущий. Я развлекалась чтением – когда я все свое время отдавала работе, у меня не было возможности прочесть новинки. А мать тянула связь со Шпатцем, который, кажется, начинал уже ей надоедать. Да и он сам порядком полинял, бедный воробышек. Он больше не приносил своей блестящей французской подруге шоколадных конфет и разноцветных ликеров, он весь как-то нахохлился и приуныл. Быть может, Шанель мысленно сравнивала его с Шелленбергом, молодым, блестящим, авантюрным мальчишкой… И горько жалела себя, свою ушедшую молодость, уходящую жизнь.
И вдруг что-то изменилось. Казалось, даже химический состав воздуха стал иным. Мы вернулись вовремя – сначала забастовали железнодорожники, потом по Би-би-си передали, что большие дороги будут закрыты для передвижения, и наконец, сообщили, что «День Д» настал. Союзники высадились в Нормандии. День и ночь над нами грохотали тяжелые американские бомбовозы. Мы боялись высунуть нос из дому. Все же вечером двадцатого июля мать отважилась выйти из дому, чтобы съездить в «Риц».
– Пойми, я оставила там важные документы!
– Я пойду с тобой.
– Это исключено.
– Почему? И я не понимаю, о каких документах идет речь, ведь ты все всегда хранила в банковских ячейках?
Она мне не ответила и выбежала из дома, но тут же вернулась:
– В небе идет настоящий бой. Можно видеть, как летчики стреляют друг в друга.
И в самом деле, недалеко от Парижа шел бой. Ночную темноту прорезали пунктиры выстрелов.
– Похоже на наметку огненной нитью, – сказала Шанель.
Вдруг самолет вспыхнул и упал. Яркое зарево над Елисейскими Полями пылало несколько минут, а потом все погасло и стихло. Мать стояла рядом со мной и сжимала мою руку. В другой руке я увидела у нее дорожный чемоданчик. Вдруг мне в голову пришла мысль, что она хотела вернуться в «Риц», чтобы сбежать со Шпатцем.
Как бы то ни было, она отказалась от этой мысли. Немецкие войска бежали. Теперь уже не было военных оркестров, маршей, наглаженных мундиров, сверкающих сапог и околышей. Пыльные, усталые солдаты запрыгивали в грохочущие грузовики. Один из таких грузовиков, проезжая под нашими окнами, сбил мечущуюся по тротуару белую собачонку. Она осталась лежать распластанной, и только хвост, красивый пушистый хвост, подрагивал.
C улицы прибежала Жермен, которую посылали в булочную, пролепетала:
– Мадам, мадемуазель, на площади Конкорд баррикады.
В этот же день мы узнали, что полиция перешла на сторону восставших. Оккупации пришел конец. Но мы были все так же напуганы.
Шанель жила с немецким офицером. И не с одним, замечу в скобках. Я фактически работала на немцев в лагере. Что будет с нами?
– Нам надо уехать, надо уехать, – повторяла мать.
В довершение ко всему у нас стало туго с деньгами. Наши капиталы лежали в швейцарском банке, к которому теперь не было доступа. Магазин Шанель был открыт целое лето – никому из бежавших немецких солдат не пришло в голову купить на дорожку флакон духов.
– Нет, мы не поедем, – вдруг сказала мать. – Уехать сейчас – значит признать свою вину. Ты понимаешь? Если мы убежим, то нам придется скрываться всю жизнь. Ты удивишься, когда увидишь, сколько народу примажутся к Сопротивлению в последнюю минуту и будут рады утвердиться, потоптавшись на тех, кто в Сопротивлении не состоял.
Она была права. Этих примазавшихся стали называть «сопротивленцами последнего часа».
Мать вдруг пришла в хорошее расположение духа.
– Не хочешь ли ты пойти на баррикады? – спрашивала она меня.
– Не те мои годы, – отшучивалась я.
На самом деле, я уже побывала там, ускользнув из дома рано утром. Меня потряс вид парижских улиц. В стенах многих домов появились выбоины от выстрелов. Тротуары были неимоверны грязны, а возле одной стены лежал труп немецкого солдата, молодого, худенького. Страдальчески-судорожно была запрокинута его голова, раскрыт черный рот, руки сжаты в кулаки – словно он кричал что-то в низкое туманное небо и ему же грозил кулаками.
На углу я встретила группу юношей. Обвешанные пулеметными лентами, с гранатами на поясах, с автоматами в руках – один из них, завидев меня, радостно прокричал что-то и выпустил в воздух короткую очередь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
