А еще несколько недель спустя представление Теодора – Латци шло с аншлагами. В этом был весь Тоби. Насколько он принимал в этом участие? Насколько он знал, когда это нужно сделать? Может, он сам придумал все это театральное действо, дабы наилучшим образом использовать своего подвергшегося опасности агента и сбыть его с рук? Я часто втайне подозревал, что пьеса, как минимум, писалась втроем, а Хелена через силу играла роль зрителя.
– Знаешь что, Недайк, – заявил Тоби, любовно обвив мое плечо рукой, – если не можешь поспеть одной жопой посидеть на двух свадьбах, в Цирке тебе делать нечего.
* * *
Вы помните человека, пишущего под псевдонимом полковника Уезерби? Специалиста по изменению внешнего вида, в совершенстве владеющего семью европейскими языками? Пламенного лидера борцов Сопротивления в Восточной Европе? Человека, “мотавшегося туда-сюда через Железный Занавес, словно он был легчайшей паутинкой”? Это был я, Нед. Слава богу, эту часть написал не я. Эту работу сделал нанятый Братьями продажный спортивный журналист из Балтимора. А моим было только вступление, портрет-описание великого человека, напечатанный под заголовком “Настоящий Профессор Теодор, Каким Я Его Знал”, выдавленный из меня Тоби и Пятым этажом. Моим рабочим названием для книжки было “Профессиональные хитрости”, но Пятый этаж заявил, что это могут не так понять. Вместо этого они меня повысили.
Но прежде я излил все свое возмущение на Джорджа Смайли, который только что оставил должность шефа и как раз удалялся почти в последний раз под сень университета. Я снова был в Лондоне на коротком отдыхе. Был вечер пятницы, и я разыскал его на Байуотер-стрит, когда он собирался отбыть на выходные. Он выслушал меня, слегка усмехнулся, потом усмехнулся сильнее. Затем нежно, с придыханием, пробормотал: “Ах, уж этот Тоби”.
– Значит, они убивали, так, Нед? – возразил он, тщательно складывая твидовый костюм. – Венгры, я имею в виду. Даже по восточноевропейским стандартам это одна из самых отвратительных шаек, которые только существуют, а?
Да, допустил я, венгры убивали и мучали, сколько им было угодно. Но это ничего не изменило в том, что Латци был обманщиком, Теодор – сообщником Латци, а что касается Тоби, то…
Смайли прервал меня:
– Да ладно, Нед, просто ты немножко ханжа. Каждой церкви нужны свои святые. А антикоммунистическая церковь – не исключение. И уж если речь зашла о святых, то это тоже хорошенькая компания мошенников. Но никто не станет уверять, что от них нет никакого толка, коли уж у них такая работа. Думаешь, эта рубашка так сойдет или, может, еще раз прогладить?
Сидя в гостиной и потягивая виски, мы слушали шум толпы на Байуотер-стрит.
– А не являлся ли тебе, Нед, призрак Стефани на мюнхенских тротуарах? – нежно спросил Смайли, когда я уже начал подозревать, что он заснул.
Я уже давно перестал удивляться его способности влезать в мою шкуру.
– Иногда, – ответил я.
– Но не во плоти? Жаль.
– Как-то я звонил одной из ее тетушек, – сказал я. – По-глупому разругался с Мейбл и отправился ночевать в гостиницу. Было поздно. Полагаю, был немного пьян. – Я подумал, а не знает ли Смайли уже и об этом, но решил, что мне мерещится. – Или мне кажется, что это была тетя. Может, прислуга. Нет, тетя.
– Что она сказала?
– “Фрейлейн Стефани нет дома”.
Долгое молчание, но на этот раз я не совершил той же ошибки и не подумал, что он заснул.
– Голос молодой? – задумчиво спросил он.
– Достаточно.
– Так может, это подходила Стефани.
– Может, так оно и было.
И снова мы вслушались в громкие голоса на улице. Смеялась девушка. Сердился мужчина. Кто-то посигналил и уехал. Звуки смолкли. Стефани – это моя Энн, думал я, возвращаясь назад через реку к Баттерси, где у меня была маленькая квартирка: вся разница лишь в том, что у меня так и недостало смелости позволить ей меня разочаровать.
Глава 7
Смайли прервал свой рассказ о каком-то латиноамериканском дипломате, одержимом страстью к моделям английских железных дорог определенного поколения, и о том, как Цирк завербовал его пожизненно за модель маневрового паровоза “Хорнби-00”, украденную командой Монти Эрбака в музее игрушки. За взрывом смеха наступила задумчивая тишина, а неспокойный взгляд Смайли устремился куда-то вдаль, за пределы этой комнаты.
– И лишь случайно мы сталкиваемся с реальностью, в которую играем, – произнес он негромко. – А до тех пор мы только зрители. Наши джо живут вместо нас, а мы, ведущие их сотрудники, сидим в уюте и безопасности, укрытые за зеркальными стеклами, сквозь которые видно только наружу, и уговариваем себя, что видеть – это значит чувствовать. Но вот наступает момент прозрения – если он наступает вообще, – и тогда мы, так сказать, без прежнего высокомерия видим то, что заставляем других делать за себя.
Произнося эту тираду, он ни разу не взглянул на меня. Он даже и не намекнул, кого при этом имел в виду. Но и я, и он знали. Мы оба знали, что речь идет о полковнике Ежи.
* * *
Я увидел его, но ничего не сказал Мейбл. Быть может, потому, что это застало меня врасплох. Или же потому, что до сих пор дает себя знать старая привычка подавлять естественную реакцию на любую неожиданность. Мы смотрели девятичасовой выпуск вечерних новостей по телевизору, что для нас с Мейбл стало чем-то вроде вечерней молитвы – и не спрашивайте почему. Вдруг я увидел его. Полковника Ежи. И вместо того, чтобы вскочить на ноги и закричать: “Господи! Мейбл! Посмотри, вон тот, на заднем плане! Это же Ежи!” – что было бы здоровой реакцией нормального человека, – я продолжал смотреть на экран и потягивать виски с содовой. Затем, когда Мейбл ушла, я вставил чистую кассету в видеомагнитофон, чтобы записать повтор во время ночных новостей. С тех пор, а происшествию этому уже шесть недель, я прокручивал этот эпизод десятки раз, поскольку в нем всегда можно было отыскать еще какую-нибудь любопытную деталь.
Но поставим это событие в ту часть рассказа, где ему и надлежит быть, – в его конец. Лучше рассказать все в том порядке, как это происходило. Потому что Мюнхен – это не только профессор Теодор, а деятельность разведки после разоблачения Билла Хейдона не сводилась только к залечиванию ран.
Полковник Ежи был поляком; я до сих пор не могу понять, почему столько поляков испытывают к нам слабость. Ведь мы так часто предавали их страну, что на месте поляков я бы плевал вслед любому представителю Британии, независимо от того, пострадал ли я от нацистов или от русских, – в разное время мы оставляли бедных поляков на милость то тех, то других. И уж, конечно же, у меня было бы искушение подложить бомбу под так называемый “компетентный отдел” министерства иностранных дел Великобритании. Боже, ну и выражение! И даже сейчас поляки опять оказались в тисках между непредсказуемым Русским Медведем и довольно предсказуемым Немецким Быком. Но, будьте уверены, что, если им понадобится помощь надежного друга, тот же самый “компетентный отдел” британского МИДа направит им свои слащавые сожаления и предложит более соблазнительную перспективу.
Тем не менее в моем послужном списке числится великое множество удачных операций в Польше и почти неприличное число поляков – мужчин и женщин, – которые с присущей им безумной отвагой рисковали своей жизнью и жизнью родных, занимаясь шпионажем в пользу “Англии”.
Поэтому неудивительно, что после разоблачения Хейдона шпионская сеть в Польше понесла огромные потери. Из-за Хейдона длинный перечень английских предательств пополнился еще одним. По мере того как с неотвратимой неизбежностью один провал следовал за другим, похоронное настроение в нашем Мюнхенском центре становилось буквально осязаемым, а чувство стыда усугублялось нашей беспомощностью. Ни у кого не было ни малейшего сомнения в оценке того, что произошло. До Провала польская служба безопасности под умелым руководством начальника Оперативного отдела полковника Ежи скрывала предательство Хейдона и тем временем проникала в нашу тогдашнюю агентурную сеть, используя ее для распространения дезинформации. Когда же им удавалось перевербовать наших агентов, они искусно пользовались ими против нас.
Но После Провала полковник перестал деликатничать и в течение нескольких дней зверски разделался с теми из наших преданных агентов, которых до той поры щадил. “Расстрельный список Ежи”, как мы его прозвали, удлинялся с каждым днем, и мы в отчаянии просто возненавидели человека, который ликвидировал наших обожаемых джо, порой даже не утруждая себя преданием их суду, а позволяя допрашивающим их следователям забавляться ими на допросах до конца.
Может показаться странным, что Мюнхен служил для нас трамплином в Польшу. Тем не менее в течение нескольких десятилетий операциями в Польше руководил Мюнхенский центр. Антенна, установленная на крыше пристройки к зданию консульства в зеленом пригороде, денно и нощно принимала сигналы наших польских агентов, порою всего лишь короткое “бип”, втиснутое между словами открытого текста. В определенное время мы передавали в ответ слова утешения и новые приказы. Из Мюнхена шли в Польшу письма, напичканные тайнописью. А если нашим источникам удавалось выехать из Польши, мы летели им навстречу опять же из Мюнхена, чтобы получить отчет, угостить их как следует и позволить выплакаться в жилетку.
