— Хорошо, — согласился он, увлекая Марину в глубь храма. Подвел ее к аналою — высокому квадратному столику, задрапированному черным крепом, который стоял справа у алтаря, у иконы Спасителя, а сам отправился в алтарь и, несколько минут спустя, вышел оттуда с евангелием и крестом в руках. Соблюдая установленный православной церковью ритуал принятия исповеди, он положил на аналой евангелие, рядом с ним серебряный крест с изображением распятия Иисуса Христа и жестом руки пригласил Марину подойти ближе.
С волнением наблюдала Марина за отцом Виталием. В иной раз в том, как он вынес из алтаря евангелие, как бережно положил его на аналой и также осторожно и благоговейно опустил рядом крест, в каждом его неторопливом и важном движении она ощутила бы магическую, успокаивающую силу, которая овладела бы ею и сняла гнетущее томление. Но сегодня священнодейство отца Виталия не производило на нее нужного впечатления. И даже, когда он стал с нею рядом и в тишине божьего храма раздался его приглушенный баритон: «Се, чадо, Христос невидимо стит с нами, приемля исповедование твое», она оставалась безучастной — взвинченные нервы не поддавались расслабленной воле. «Не устрашись, не убойся и не скрывай чего-либо от меня, без стеснения говори, что сделала греховное, чтобы получить отпущение грехов от господа Иисуса Христа», — слышала она голос отца Виталия, во всем соглашаясь и мысленно торопя его, чтобы скорее излить боль, переполнившую душу. «Вот и икона его перед нами, — продолжал отец Виталий, не подозревая, как накаляет нетерпение Марины, — А я только являюсь свидетелем и тайносвершителем, чтобы свидетельствовать перед Богом все, что ты скажешь мне. Если же что скроешь от меня, то будешь иметь большой грех». «Нет! Не скрою!» — криком кричало сердце Марины. «Внемли, — сдержанно рокотал в церкви баритон священника, — что ты пришла в духовную врачебницу, чтобы получить духовное исцеление». Он осенил Марину крестным знамением, предложил:
— Исповедывайся, дочь моя.
Марина повернулась к нему всем корпусом, болезненным взглядом посмотрела ему в лицо и простонала с душевной болью.
— Отец Виталий… Это я… Это я убила… Майора Крюге. Священник вздрогнул. Уставился на нее удивленным взглядом.
— Ты? — спросил недоверчиво. Глаза его скользнули по Марине, будто оценивая, смогла ли она убить человека, — Ты убила Крюге?
— Я, отец… Вот вам крест святой, — Марина перекрестилась.
То, что услыхал отец Виталий было для него ужасающей неожиданностью не только святой обнаженностью признания в убийстве, но и самой сутью совершенного. Его быстрый ум тотчас связал в единый узел все, что казнило душу Марины — убийство Крюге, участь заложников, семьи, детей, наконец, ее собственная жизнь, оказавшаяся под угрозой смерти. Перед ним стояла убийца фашиста. Русская женщина! Он знал ее с детства, помнил, как венчал ее, затем крестил ее детей и никогда даже подумать не мог, что она могла стать убийцей. Что же произошло? Что заставило ее убить немецкого офицера? Ошеломленный неожиданной исповедью, отец Виталий пытливо посмотрел на Марину, сказал, волнуясь:
— Дочь моя. Я, свидетель Бога на твоей исповеди, должен знать, почему ты убила немецкого офицера?
Марина посмотрела на него с выражением горькой обиды и недоумения, словно хотела спросить: «Как? Ты действительно не понимаешь?», но тут же погасила это чувство, свела к переносице крылья дрогнувших черных бровей, отчего ее бледное лицо стало строгим, сосредоточенным, ответила спокойно и твердо:
— Да простит меня Господь, но я думаю, что убитый в Брюсселе фашист уже не появится на нашей с тобою Родине, отец. — Задержала на его лице горячий взгляд, подчеркнула, — В России.
Слова Марины звонким эхом отозвались в сознании священника и, поняв их значение, он почувствовал, как в груди у него отчаянно заколотилось сердце, а в голову ударила кровь с такой силой, что он ощутил зыбкость церковного пола под ногами. И хотя, годами выработанная привычка внутренней сосредоточенности, умение руководить своими чувствами помогла ему овладеть собою; все же потрясение было так велико, что, нарушая ритуал принятия исповеди, он взял Марину за плечи и смотрел на нее завороженно и восхищенно, словно увидел впервые и открыл в ней что-то такое необычайное, что не мог охватить разумом. «Дочь моя, дочь моя», — в приливе чувств признательности прошептал он изменившимся, неузнаваемым голосом, и вдруг, подчиняясь какой-то внутренней неодолимой силе, совершенно неожиданно для самого себя и Марины порывисто прижал ее голову к груди и замер, не в силах что-либо ответить ей.
Исповедь Марины дохнула на него такой пламенной любовью к Родине, что он растерялся перед неожиданностью ее открытия в представительнице молодого поколения эмиграции, которое и России-то толком не знало да и воспитывалось в ненависти к ней.
И тем ценнее теперь представлялось ему Маринино чувство, которое подобно молодому зеленому ростку, смело пробилось сквозь толщу лжи и лютой ярости, разжигавшихся у эмигрантов к Родине. Но откуда у нее это чувство? Он испытывал желание глубоко разобраться в благородном порыве Марины, вникнуть в ее образ мышления, понять ее душу и чаяния. Конечно, как священник он относил это к воле Божьей, но только ли воля Господня была здесь? Тут было нечто иное, в чем разобраться в одно мгновение не представлялось возможным, но было — он верил этому. Где-то в глубине его сознания теплилась мысль, что зерно этого чувства заронил ей в душу он, своей проповедью двадцать второго июня. Разве не отец Виталий тогда сказал, что пролитая фашистами русская кровь зовет к священному отмщению каждого русского человека, где бы он ни находился, куда бы не забросила его горькая судьба скитальца?
Вспомнив об этом, он родительским жестом ладони гладил волосы на голове Марины и, наливаясь ее исповедальной болью, дрожавшим голосом шептал, с трудом выталкивая слова, застревавшие в горле:
— Благодарю тебя, дочь моя… Благодарю. И Бог благодарит тебя… За чувства добрые… к Родине благодарит.
Горестно покачав головой, он умолк, будто и сил-то хватило только на то, чтобы поблагодарить Марину.
Так и стояли безмолвно у аналоя в тиши русской православной церкви в Брюсселе два русских человека — отец Виталий, из уходящего из жизни поколения, в свое время в злобе и лютости к народу оставившего Россию, и Марина, из молодого поколения русских людей, выросшего на чужбине, которая готова отдать жизнь за ту же Россию, мало ей знакомую, но ставшей близкой ее сердцу.
Отец Виталий наконец унял сумасшедше колотившееся сердце и отпустил голову Марины.
— Да хранит Господь веру твою и любовь к Отчизне, — сказал он окрепшим баритоном, — Господь Иисус Христос внемлет словам и боли души твоей. Исповедывайся, дочь моя.
— Отец Виталий, сними грех с души моей, — заговорила Марина запальчиво, — Образ Крюге преследует меня, является во сне. Кровь его я ощущаю на своих руках. Я убила человека! — выдохнула она с чувством виновности, душевного раскаяния и опустила голову.
В церкви вновь повисла тишина. Молчала в ожидании ответа Марина. Молчал отец Виталий. «Она убила человека — вот в чем суть ее мучений, — думал он, — Наивная, ангельски чистая душа женщины! Ожесточившись на час, чтобы свершить Богом благословенное убийство, она теперь казнит себя нарушением христианской заповеди «Не убий!», боится крови врага, ошибочно полагая, что это кровь праведника. «О, Господи! — мысленно взмолился он. — Помоги ты рабе своей обрести дух и спокойствие. Она заслужила этого. Поверь мне».
— Дочь моя, — начал он медленно, тихо, чтобы донести до ранимого сознания Марины каждое слово, — Успокойся. В святом писании сказано «Не убий». Но эта заповедь запрещает убивать брата, сестру во Христе. Господь Бог вложил в руки твои оружие возмездия, и ты волею Божьей убила врага отечества нашего. То не грех, дочь моя. То торжество справедливости. Успокойся. Не казни чистую совесть свою. — Он негромко кашлянул, приосанился и закончил исповедь разрешительной молитвой, — Господь Бог наш Иисус Христос благодатием и щедротами своего человеколюбия да прощает тебе, чадо Марина, все согрешения твои и я, недостойный иерей, властью его, мне данной, прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих. Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь.
* * *
«И в ставку фюрера…» Эти слова обер-фюрера СС Нойдорфа прозвучали для барона фон Нагеля откровенным, суровым предупреждением и повергли в тревожное оцепенение. Он понимал, что лучшим средством избавления от этого состояния был бы доклад Нойдорфу о том, что убийца задержан и арестован, но, к своему огорчению, доложить так не мог — убийца оставался неизвестным; Нагель действовал энергично и беспощадно — взял шестьдесят бельгийских заложников, которые в тюрьме Сент-Жиль ожидали своей участи, поднял на ноги все карательные органы рейха в Брюсселе — гестапо, СС, СД, бельгийскую полицию, их многочисленную агентуру, в том числе и службу русской эмиграции, которой руководил Войцеховский. Бельгийская полиция из своих анналов извлекла тысячи учетных карточек на тех, кто каким-то образом попадал в ее поле зрения, чем-то скомпрометировал себя отношением к прежней власти, ранее привлекался к уголовной ответственности за убийство или покушение.
