Однако настало время понять, кто ты есть, а с учетом этого и взяться за новую работу. Вот только Айтел и подумать не мог о том, чтобы заняться чем-то другим. Удивительный рак! Он не только сжирал прошлое и притуплял настоящее, но вгрызался и в будущее еще прежде, чем Айтел мог его создать. Поэтому еще несколько дней после того, как он уже перестал верить в свой сценарий, Айтел продолжал работать над ним в состоянии тихой депрессии, затуманивавшей его мозг, даже сдерживавшей усилия и заставлявшей тупо передвигаться из одного дня в другой.
Находясь под таким бременем, он все больше критиковал недостатки Илены. Он морщился, наблюдая, как она ест, а она размахивала вилкой и часто говорила с набитым ртом. Он пытался ее переучить. В эти дни она слушала, угрюмо глядя на него, обещала постараться исправиться и при своем упрямстве ничему не училась, точно тем самым хотела сказать: «Если бы ты действительно меня любил, я бы всему научилась».
Это его раздражало. Неужели она не понимает, как ему хочется, чтобы она научилась чему-то, неужели ее устраивает, чтобы сын мусорщика женился на дочери торговца кондитерскими изделиями? Родители Айтела теперь уже умерли, но в те годы, когда он был молод, ему приходилось сражаться с ними, сражаться с узами материнской любви и с презрением отца к сыну, который растрачивает время на театр и живет за счет жены. Так что ничего не поделаешь: приходилось страдать от неуклюжести Илены.
С тех пор как он поселился в Дезер-д'Ор, особенно со времени приема в зале «Лагуна», все меньше и меньше людей присылали ему приглашения. Светская жизнь теперь почти свелась для него к нулю, они с Иленой общались лишь с маленькой группой, которую он именовал émigrés.[7] Это были писатели, режиссеры, актеры и даже один-два продюсера, отказавшиеся, как и он, сотрудничать с Комиссией по антиамериканской деятельности. Много лет назад они купили в Дезер-д'Ор зимние дома и теперь, подобно Айтелу, нашли здесь прибежище. Общение с ними, которое он вынужден был поддерживать, поскольку никого из них никуда больше не приглашали, едва ли удовлетворяло Айтела, и ему неприятна была мысль, что его относят к émigrés.
Илене они тоже не нравились.
— Господи, до чего же они надутые, — сказала она как-то.
— Надутые люди всегда жалеют себя, — добавила она, расхрабрившись от его поощрения.
Айтел согласился. Он находил большинство émigrés скучными, один или двое были приятными, но в целом они нагоняли на него тоску. Айтелу всегда были скучны люди, которые могли дискутировать лишь до определенного предела, так как, продолжив дискуссию, вынуждены: были бы отказаться от того, во что заранее решили до конца верить. А кроме того, он так хорошо их знал: они нагоняли на него тоску еще годы назад, когда он входил в их комиссии. А теперь он обнаружил, что они стремятся считать его великим художником, отказавшимся идти на компромисс со стервятниками, — такими они скромно считали и себя.
Конечно, в те годы, когда он изъял свое имя из состава комиссий, они первыми стали распространять омерзительные сплетни про него, поэтому теперь их обожание едва ли трогало его. Женщины раздражали его даже больше мужчин: после своей первой жены его никогда не тянуло к слишком политизированным женщинам. Однако какую бы неприязнь Айтел ни питал к émigrés и их женам, он жалел, что Илена до такой степени несведуща во всем, о чем они говорили.
Если беседа была хотя бы наполовину умной, Айтел знал, что вечер для нее испорчен. Илена, мрачнее тучи, будет сидеть в компании с искусственной улыбкой. Когда же она пыталась высказаться, что бывало редко, Айтел чувствовал, как все страдали. Отпустит, например, кто-нибудь шутку, все рассмеются, а Илена повторит последнюю фразу и станет ее пояснять. «На самом-то деле он ведь этого вовсе не хотел, — скажет она, — верно смешно?» Когда после такого вечера Айтел с Иленой возвращались домой, она неизменно бывала в плохом настроении.
— Нет, молчи, — просила она, когда он осторожно начинал читать ей лекцию. — Я знаю: я виновата, просто не хочу об этом говорить.
— Илена, нельзя же рассчитывать, что ты умнее всех твоих знакомых.
Вспоминая подробности вечера, она восклицала:
— Но я же глупее их! — И, бросившись на диван, поворачивалась лицом к стене. — А все по твоей милости! — с горечью объявляла она пятью минутами позже. — Нечего сваливать всю вину на меня. Если тебе так нравятся эти женщины, возьми себе одну из них. Ты же не привязан ко мне. — Иногда она при этом начинала плакать.
Однажды вечером Илена не устроила обычной драмы и не объявила, что уходит от него, а спокойно сказала, что будет лучше, если они расстанутся.
— Я могла бы жить с самым обыкновенным мужчиной. И могла бы быть с ним счастлива, — сказала она.
— Конечно, — чтобы не раздражать ее, сказал Айтел.
— Даже с кем-то из твоих надутых дружков.
Он засмеялся и решил показать ей одну из своих имитаций.
— Через много лет, — объявил он голосом оратора, выступающего перед публикой, — когда люди убедятся, какую борьбу за мир ведет наша страна, они не забудут мужественной принципиальной позиции отдельных личностей — какой бы некоординированной, как у Чарли Айтела, она ни была, — на сознание американского народа, который — не надо забывать — при всей своей коллективной истерии является чрезвычайно миролюбивой и прогрессивной нацией.
— О, конечно же, они глупые, — сказала Илена, — и все боятся своих жен, но, пожалуй, парочку можно назвать настоящими мужчинами.
— Да, — протянул он, — они сильные, как грудастые бабы. Она невесело рассмеялась.
— Будет день, когда я уйду от тебя, Чарли. Я это серьезно.
— Я знаю, что уйдешь, но ты мне нужна.
Глаза ее наполнились слезами.
— Хотелось бы мне стать лучше, — сказала она.
Под конец Айтел решил встречаться лишь с теми немногими, с кем Илена могла общаться. Я принадлежал к их числу, и в те вечера, когда мы с Лулу были в ссоре, я отправлялся к Айтелу и Илене. Со мной Илена могла веселиться, могла говорить глупости. Мы проводили вечера втроем, по большей части слушая веселые цветистые рассказы Айтела. В это время общество Илены, казалось, доставляло ему удовольствие, а она так и светилась любовью к нему. Такая атмосфера царила до утра, а потом Айтел брался за работу и вместе с ней наступала депрессия. Сценарий не писался, и Илена казалась Айтелу неподходящей спутницей для коронации. «Привет, ваше герцогинство», — слышалось ему, как, заикаясь, произносит она.
Глава 15
Приблизительно в это время Колли Муншин прилетел в Дезер-д'Ор и провел свой первый вечер на курорте с Айтелом и Иленой. Колли объяснил свое появление желанием отдохнуть недельку и подумать над фильмом, в котором он намеревался выступить продюсером, — это прозвучало не слишком убедительно для Айтела, но каковы бы ни были причины появления Колли, он на следующий вечер снова пришел к ним. А на другой день Колли явился выпить перед вечером. В мое отсутствие — а мы с Лулу отправились поиграть в один из городов за пределами штата, — Муншин стал другом семейства. Они чувствовали себя уютно втроем. Теперь, когда Муншин потерял Илену, что бы она ни делала, все приводило его в восторг. Посреди разговора с Айтелом о производстве фильмов, бюджетах, темпераментах и соперничествах, в те минуты, когда Илена чувствовала себя наиболее исключенной из их беседы, Муншин вдруг широко улыбался ей и говорил:
— Куколка, ты восхитительна.
Но все это были лишь подходы к главной теме. Колли потребовалось меньше часа, чтобы перевести разговор на себя.
— Ненавижу цивилизацию, — объявил он, помолчав.
— Почему? — подчиняясь перемене темы, спросил Айтел.
— Потому что перед нами запутаннейшие и сложнейшие отношения между людьми, и чем мы занимаемся? Говорим о разной ерунде.
— А о чем еще говорить? — спросила Илена.
Муншин повернулся к ней.
— Илена, ты и представить себе не можешь, какая пустота образовалась в моей жизни. Я для тебя больше не существую. — Он отхлебнул из своего стакана. — В женщинах сидит дикарское начало. Я в этом убежден. — Голос его зазвенел, и Айтел понял, что сейчас заговорит оратор. — Вы, женщины, забываете то, чего мужчина никогда не может забыть, — объявил Колли. — Я могу представить себе, что ты говоришь обо мне, Илена, и это правда, все это, несомненно, правда, ты — человек чуткий, но хоть один из вас когда-либо подумал, как мне было больно и что все хорошее помню я, а не ты, Илена, — помню тот фундамент, который нас скреплял, да, помню даже страсть, страсть, ты слышишь меня, Айтел?
— Колли, — спросил Айтел, — ты в самом деле считаешь, что можешь такое нести в этом доме?
— А ты относись ко мне как к человеку, — рявкнул Муншин и тоненьким голоском добавил: — У меня же сердце кровью обливается.
