и со всем ознакомиться.
Фебруари понимала, что это не очень тонкий намек на то, что им пора уходить и что еда и встречи с новыми людьми помогут ее матери адаптироваться. Она кивнула, подошла к маме, которая теперь сидела в кресле напротив Лу, и опустилась перед ней на колени.
Мы с Мэл поедем, чтобы не мешать тебе обедать, – сказала она. – Но я вернусь за тобой, как только смогу. И ты опять приедешь домой.
Мама просто кивнула и сказала “хорошо”.
Я так тебя люблю.
Я тоже тебя люблю!
Фебруари встала и поцеловала ее в лоб. Мама лучезарно улыбнулась, и Фебруари стало немного больно, что она так спокойно все это восприняла.
Осторожней за рулем!
Мэл показала ей поднятый вверх большой палец, взяла Фебруари за руку и вывела из комнаты. Фебруари с силой надавила языком на верхние зубы, чтобы не расплакаться. Она вспомнила, как уезжала в аспирантуру, как родители стояли в конце подъездной дорожки и отчаянно махали ей, как глаза матери были наполнены слезами, которые казались больше за толстыми стеклами очков. Как радовалась Фебруари в тот день, что уезжает из родительского дома и из Колсона, пусть и не очень далеко. Что же она была за дочь, если бросала их чуть ли не с удовольствием?
На стойке регистрации администратор вручила Фебруари папку для членов семьи, в которой была брошюра с перечислением праздников и прочих мероприятий в Спринг-Тауэрс и визитка с номером комнаты ее матери и номером видеофона. Фебруари крепко прижала папку к груди и не выпускала ее всю дорогу домой.
Ты в порядке?
Да, – сказала Фебруари. – Наверное. Не знаю. Я просто чувствую себя виноватой.
Я понимаю, зая, но это самое безопасное место для нее.
Фебруари кивнула.
А что ты сказала ей перед тем, как мы ушли?
Что я люблю ее.
А, ну ладно.
Что?
Мне показалось, ты что‐то говорила о том, что вернешься за ней, – сказала Мэл.
У Фебруари по спине поползли мурашки. За те месяцы, что ее мать жила с ними, Мэл стала намного лучше понимать АЖЯ.
Да. Говорила.
Вот тут‐то и надо было все рассказать. Это был идеальный момент – Мэл могла бы даже пожалеть ее в таком состоянии, а не ругать за то, что она держала все в секрете.
На День благодарения, я имею в виду, – вместо этого сказала Фебруари.
Трусиха. Она начала ковырять кожу вокруг ногтей, отдирая тонкую полоску от одного пальца, пока Мэл не потянулась к ней через подлокотник и не взяла ее за руку.
Не делай так, – сказала она.
Слушай, – сказала Фебруари.
Что?
Я, э-э…
Слова не шли.
Спасибо, – сказала она наконец. – Правда, спасибо за все, что ты сделала, чтобы все это организовать. Ты знаешь, как много она значит для меня.
Знаю, зайка, – сказала Мэл.
Она нежно похлопала Фебруари по плечу, совсем как это могла бы сделать ее мать, положила руку обратно на руль и свернула на шоссе в сторону Колсона.
Известие о том, что Скай слышит – как и все новости в среде глухих, – разлетелось быстро. Остин иногда думал, что, если бы слышащие люди изучили скорость распространения сплетен в сообществе глухих, они бы, пожалуй, подумали дважды, прежде чем называть глухоту “коммуникативным расстройством”.
Однако большинство его друзей пока ничего не знали, поскольку их родители не были глухими. Так что, хотя Остин и не пытался ничего скрывать, причин поднимать эту тему он не видел. В любом случае подросткам обычно не до разговоров о детях, если не считать страха случайно ими обзавестись и желания этого избежать. Потом новость просочилась через родителей Валенти.
Однажды днем Габриэлла появилась возле шкафчика Остина, и он вспомнил времена, когда, увидев ее, пришел бы в восторг, но теперь его сердце замерло разве что от страха.
Слышала, у тебя родилась сестра.
Он кивнул.
Поздравляю.
Спасибо.
Габриэлла улыбнулась, но ее глаза сузились, и Остин знал: это означало, что она вот-вот нападет. Он подождал немного, потом сдался.
Что?
Я слышала, кое‐кто провалил тест на глухоту.
И?
Ничего. Просто забавно видеть, как трон зашатался.
Ты о чем?
Да ладно – в образцово-показательной семье глухих родился слышащий ребенок? Согласись, это забавно.
Что это вообще значит?
Конечно, Остин знал, что его семья имеет некоторое влияние в сообществе глухих, но не был уверен насчет “образцово-показательной”. Не то чтобы он разгуливал по школе, следя за остальными учениками, как иногда делала Габриэлла, и отпуская ехидные комментарии в адрес тех, кто неправильно строил фразу или губами произносил английские слова, когда говорил на жестовом языке. Большую часть времени – по крайней мере до появления в его жизни Чарли и Скай – он редко задумывался об “идеальном” варианте глухоты. Не ходил же он по улицам с лозунгами, как какой‐нибудь антипод Александра Грэма Белла. С другой стороны, возможно, символами не всегда становятся по собственной воле.
Ау? – Теперь Габриэлла хихикала. – Есть кто дома?
Я…
Короче, скажи малышке, что я передавала ей привет.
Она с невинным видом похлопала ресницами.
Ну, если сможешь.
Ой, отвали, – сказал он.
Она только рассмеялась еще громче. Он захлопнул дверцу шкафчика и пошел обедать, сразу направившись в тот угол столовой, где, как он знал, найдет Чарли.
Садись с нами, если хочешь, – сказал он.
Чарли успешно осваивала жестовый язык. В течение учебного дня она замирала на краешке стула, как безумная, перебегая взглядом с рук учителей на доску или на слайды презентации в поисках подсказок. Вечерние занятия с их неторопливым темпом и методичным повторением по‐прежнему приносили пользу; они с отцом работали в паре и медленно пересказывали друг другу события прошедшего дня. А в столовой ее ждал совсем другой АЖЯ.
Чарли всегда любила ругательства. В обычной школе дети учили ее говорить всякие гадости, а она повторяла как попугай, стараясь их рассмешить. Она была согласна даже стать посмешищем, если это отвлечет их внимание от других способов над ней поиздеваться.
В Ривер-Вэлли ругательства тоже оказались легким способом найти общий язык. После того инцидента с бывшей Остина Чарли больше не разговаривала ни с ним, ни с ней. Но через
