"Ох, Пайя, неужели у тебя в самом деле хватит характера убивать людей?" - подумал он и представил себе, как вскрикнет Спасэния и тут же увидит, что Марко-мясник действительно создан без линии.
Эта мысль так увлекла Пайю, что он немедленно пошел в писчебумажный магазин, купил лист бумаги и написал прошение, в котором особо подчеркнул род своих занятий - "дамский портной", - это бросится в глаза тем, кто станет решать его дело, и ему откажут. Он отнес письмо на почту и не без волнения отправил его заказным. Возвращаясь домой, он с некоторым страхом и тревогой спросил себя:
- А вдруг меня все же изберут?
Эта мысль - "а вдруг меня все же изберут?" - начала его страшно мучить и терзать, не давая ему покоя даже ночью. В первую ночь после отправки письма ему приснилась виселица, и стоял под нею в качестве осужденного Марко-мясник собственной персоной; но едва он собрался свернуть ему шею, как откуда-то налетела Спасэния и стала колоть его, палача, иглой, которой обшивают матрацы. На следующую ночь он снова видел Марко около виселицы, но на этот раз Марко ему сказал: "Тебе ли, тряпка, быть палачом; ступай в свою мастерскую юбки гладить!" Подобные сны он видел теперь каждую ночь.
Три недели спустя из полицейского участка пришла повестка с тремя полосками. Он оцепенел от ужаса, ноги у него задрожали. Он никому не должен, никого не оскорбил, следовательно, никто не вправе на него жаловаться. Его не вызывают в качестве свидетеля, так как в повестке ясно написано: "для известного уведомления". А что, если это "известное уведомление" будет гласить: "Согласно вашей просьбе вы назначены палачом!" Ему не останется ничего другого, как вернуться в мастерскую отпустить подмастерье домой, закрыть дверь заведения и утюгом разбить себе голову.
Когда ноги донесли его до участка и поставили перед писарем, он почувствовал себя человеком, которому сейчас огласят смертный приговор.
Писарь взял дело и тут же громко расхохотался. Пайя пришел в отчаяние; он обвел блуждающим взглядом канцелярию и уставился на муху, которая в этот момент ставила точку на одном из документов.
- Ты, газда Пайя, подал прошение на должность палача? - разворачивая документ и давясь от смеха, спросил писарь.
В этот миг Пайя подумал было отказаться от своего прошения, солгать, сказать, что прошение подала жена без его ведома, но увидел перед писарем бумагу со своей подписью и смог только пролепетать:
- Да!
- Ага, вот видишь, прошение вернулось обратно, надо сообщить более точные сведения, - заявил писарь, продолжая давиться от смеха.
Высшие власти требовали, чтобы проситель дополнил прошение, то есть сообщил возраст, вероисповедание, семейное положение и другие подробности. Пайя ответил на заданные вопросы шепотом и, подписав бумагу, пулей вылетел из участка. Добро бы на этом и кончилось, да только слух о его прошении тоже пулей вылетел вслед за ним и моментально распространился среди обывателей.
Он почувствовал это по улыбкам, какими его встречали и приветствовали; он почувствовал это по детям, которые при его появлении собирались группами и о чем-то шептались, показывая на него пальцами. Он знал, что слухи, конечно, дошли до его дома и Спасэнии уже известна эта сенсация. Его мучило неведение - как она восприняла слух о том, что он решил стать палачом: поднялся его авторитет в ее глазах или же его поступок привел жену в ярость.
Его душевное состояние было таково, что он решил пока не возвращаться домой, а пойти в кафе и предаться возлияниям, хотя до сих пор никогда не пил. В кафе, разумеется, его встретили свистом и насмешками.
- Ты что, пришел, должно быть, снимать мерку с наших шей?
- Не собираешься ли ты, Пайя, иглой протыкать осужденного, прежде чем повесить его?
- Не думаешь ли ты гладить повешенных?
Пайя все это перенес терпеливо, подошел к столу своего кума, сапожника Йовы, заказал пол-литра вина и стал пить. Он поверил куму все тайные побуждения, заставившие его покинуть дамскую портняжную мастерскую и посвятить себя ремеслу палача.
- Ну хорошо, - сказал ему на это кум, - а что говорит по этому поводу кума Спасэния?
- Не знаю. Я не смею возвращаться домой, пока не услышу, как она это приняла. Я хотел просить тебя, кум: пойди к ней, посмотри, как она к этому отнеслась. Если она, чего доброго, станет злиться, то успокой ее, скажи, что для нее это большая честь называться госпожой палачихой. Скажи, что она поедет со мной в те города, где я должен буду казнить. Скажи, что там нас будут встречать с великими почестями, что ей отведут почетное место на банкетах, которые община устроит по поводу казни своего гражданина; что при отъезде она будет получать на вокзале букеты от горожан. Скажи ей, пожалуйста, что это занятие прибыльное, - ведь за то, что снимешь голову человеку, платят гораздо больше, чем за шитье туалета какой-нибудь даме. Скажи ей еще, что вешают не в кредит, а всегда за наличные. Пожалуйста, скажи ей все это и еще, что придет тебе в голову, только приведи ее в хорошее расположение духа - пусть не сердится.
Кум отправился к нему домой, а он заказал еще поллитра вина, как это сделал бы всякий палач.
Не успел он допить эти пол-литра, как возвратился кум, очевидно выполнив свою миссию.
- Что она сказала? - спросил палач.
- Велела немедленно идти домой.
- Хорошо, я пойду. Но что она сказала?
- Выслушала, но не сказала ничего. Велела тебе сразу идти домой, иначе, говорит, она сама придет сюда.
Пайя-палач сообразил, что будет гораздо хуже, если Спасэния придет сюда. Он поднялся, расплатился и отправился домой. По дороге ему все мерещилось, что его ведут на виселицу, он даже два-три раза поглядел на небо, ища утешения. Если бы по дороге он встретил какого-нибудь священника, то, несомненно, попросил бы исповедовать его.
Что произошло с Пайей дома, сказать нельзя за недостаточностью данных. Великие битвы народов лишь позднее освещаются историей в истинном свете. Можно все же упомянуть, что все вещи в доме были разбиты, инструменты в мастерской сломаны, окна выбиты. Мастерская стояла закрытой целую неделю, а Пайя целую неделю лежал в постели. Кажется, он потерпел от жены такое поражение, какого со времен Ганнибала до наших дней не помнит история.
Спустя неделю, когда синяки немного прошли, Пайя заявил в участок, что снимает свою кандидатуру на должность палача.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ АФЕРЫ
Злая судьба - прожить молодость в те времена, когда юбки волочились по земле, когда девушки едва осмеливались выглянуть из калитки, а по улице ходили всегда в сопровождении тетушки, скромно потупив глаза, - и состариться и выжить из ума, когда девичьи юбки до колен, а декольте доходит до пояса, когда мужчины и женщины купаются вместе в одинаково смелых костюмах.
Такая злая судьба постигла господина Арсу Томича, старого, но всегда чисто выбритого и надушенного господина, в отутюженных брюках и белых гетрах, с цветком в петлице пиджака.
Господин Томич уже достиг того возраста, когда мог бы примириться со старостью, но судорожно цеплялся за прошлое, и все то, что происходило бог знает когда, все, что давно его покинуло, казалось ему здесь, рядом с ним. Гуляя по улицам, он всегда засматривался на девушек, глядел на них таким же страстным взглядом, как некогда, и удивлялся, что они не оборачиваются, не приветствуют его улыбкой; молодым дамам на вечерах он всегда рассказывал "озорные вещи", а здороваясь, пожимал им руки и удивлялся, что они принимают это равнодушно.
Только иногда, оставаясь наедине с самим собою, он отваживался посмотреть правде в глаза и горько восклицал: "Господи боже, справедливо ли, что теперь, когда я состарился, ты придумал короткие юбки и прозрачные чулки? Справедливо ли, господи, что теперь, когда я одряхлел, ты выдумал какие-то конкурсы, футболы, шимми, ревю и купальные костюмы? Разве твоя милость не простирается в равной степени на всех людей и на все поколенья? Где справедливость твоя и милосердие твое, если человеку, который всю свою жизнь жрал фасоль и испортил желудок кислым вином, человеку, дожившему до того, чтобы существовать на простокваше и яйцах всмятку, ты подсовываешь поросеночка с маринованными огурцами и бургундское вино? Справедливо ли это, господи?"
Так как господь бог обычно не отвечал на подобные вопросы, господин Томич принимался сам себя утешать: "Впрочем, я не считаю себя в самом деле таким старым. И выгляжу я довольно свежим".
Действительно, зеркало ему об этом говорило, но какая польза была в суждении зеркала, если никто другой этого не хотел признавать. А сколько раз он делал попытки вырвать подобное признание, и, ей-богу, он не так много требовал. Он даже ничего не требовал, кроме того, чтобы ему верили и чтобы о нем думали как двадцать лет тому назад, чтобы женщины продолжали его опасаться. Вот и все, чего он хотел, а это в самом деле немного и очень скромно. Тем не менее даже в этом ему отказывали.
