Вдруг налетела снежная буря. Из сухой солнечной долины я, точно ошибившись поворотом, попал в иную — черную и слякотную; большие, точно ватные снежные хлопья падали под углом к земле. К счастью, Фу не проснулся: он ведь панически боялся снега. Вскоре снегопад стал не столь густым, а в следующей долине превратился в полупрозрачную метель. Потом снова выглянуло солнце. Тибетцы называют свой край «Страной Снегов», но в действительности снег там идет редко, а дождей вообще не бывает. Бури не затягиваются надолго. Погода не мешает тибетцам наслаждаться жизнью. Я замечал, что дети продолжают играть на улице, не обращая внимания на резкое похолодание.
Поначалу я хотел попасть в Лхасу поскорее. Но теперь меня не смущали задержки. Я охотно согласился бы еще несколько раз остановиться в пути на ночлег, лишь бы не в таком шалмане, как гостевой дом в Амдо.
Дамсун выглядел обнадеживающе. Город расположился на повороте шоссе; неподалеку имелась военная часть и пол-дюжины ресторанов, где еду готовили и подавали в одной и той же комнате. Мы припарковали машину и съели обед из четырех блюд, приготовленных, например, из грибов «древесные уши» и мяса яка; Фу настолько ожил, что стал скандалить с официанткой, уверяя, что она его обсчитала — а точнее, обсчитала меня, поскольку я оплачивал счет.
На кухне толпились шестеро солдат — грелись, но когда я попытался с ними заговорить, они упорхнули, как пташки. Те, кто путешествовал по Китаю, иногда жаловались мне, как их донимают военные или чиновники. Со мной такого никогда не случалось. Стоило мне приблизиться к военным, они непременно ретировались.
Вернувшись к машине, я увидел, что Фу поплевывает на колесо — проверяет, не перегрелось ли. Стоя на коленях, он плевал, размазывал слюну и внимательно ее рассматривал.
— Думаю, надо остановиться здесь, — сказал я.
За нами наблюдал маленький мальчик в меховой шапке, за околыш который был заткнут портрет Далай-ламы величиной в игральную карту. Когда я покосился на мальчика, он убежал и вернулся уже без портрета.
— Мы не можем здесь остановиться. Мисс Сунь больна. До Лхасы всего сто семьдесят километров.
— Вы хорошо себя чувствуете? Готовы вести машину?
— Я чувствую себя отлично!
Но выглядел он ужасно. Лицо у него было серое. За ужином он почти ничего не ел. Говорил мне, что у него покалывает в груди и болят глаза.
— Это колесо не горячее, — сказал он. — Это хорошо.
Фу пыхтел, задыхался и в поселке под названием Байкан капитулировал — сказал: «Не могу больше». Я сменил его за рулем, и в красивом местечке на берегу реки Янбацзин мы въехали в узкую, скалистую долину. Такие долины я ожидал увидеть с самого Голмуда. Я не думал, что эта часть Тибета равнинная что дороги прямые, а снежные вершины маячит где-то на горизонте. Но вот я попал в холодную долину с крутыми склонами, наполовину погруженную во мрак. По долине бежала быстрая река, с валуна на валун перепархивали птицы. По определителю я установил, что это горихвостки, в основном белокрылые.
Выбравшись из этой долины, мы оказались еще выше над уровнем моря, среди горных круч. Вершины приобрели более синеватый оттенок, а снега на них прибавилось. Мы ехали вдоль реки, озаренные лучами заходящего солнца. На юге эта речка становится могучей Брахмапутрой. Долина расширилась, стала светлой и совершенно сухой; позади изящных оголенных холмов, покрытых сверкающими каменными осыпями, виднелись горы, все в снежной пене.
Впереди появился небольшой город. Я принял его за очередной гарнизон, но то, несомненно, была Лхаса. Вдали маячило красно-белое здание с отлогими стенами — Потала, красивая-красивая, чем-то похожая на гору и одновременно на музыкальную шкатулку с чеканной золотой крышкой.
Я радовался встрече с этим городом, как ни с каким другим. Решил расплатиться с господином Фу. Отдал ему свой термос и остатки провизии. Фу, по-видимому, смутился. Немного замялся, не торопясь уйти. Потом протянул руку к моему лицу и провел пальцем по порезу, который я получил в аварии. Порез покрылся коростой, кровь засохла: рана выглядела кошмарно, но не болела.
— Мне очень жаль, — сказал господин Фу. И рассмеялся. То было смиренное извинение. В его смехе звучало: «Простите меня!»
ЛХАСА
С первого взгляда очевидно, что Лхаса — отнюдь не мегаполис. Это маленький, приветливый на вид городок на высокогорной равнине, окруженный еще более высокими горами. Машин на улицах почти нет. Тротуаров нет вообще. Все ходят по мостовой. Никто не суетится. Улицы находятся на высоте 12 тысяч футов[68] над уровнем моря. Слышен визг детей, лай собак и звон колоколов, и благодаря этому кажется, что в городе в целом тихо. Лхаса довольно грязна и вся озарена солнцем. Всего несколько лет назад китайцы снесли бульдозерами Чортен — буддийскую ступу, служившую чем-то типа городских ворот. Это было проделано в издевательство над Лхасой — городом, куда в старые времена никогда не допускали чужеземцев. Тем не менее, несмотря на политику Китая, Лхаса вовсе не запружена людьми. Китайцы сильно изуродовали Лхасу. Они надеялись сровнять ее с землей и выстроить на ее месте крупный город, сплошь состоящий из превосходных уродливых заводов. Но китайцам не удалось уничтожить Лхасу окончательно. Значительная часть города, включая некоторые из лучших храмов, была построена из глиняных кирпичей. Такие здания легко разломать, но и восстановить недорого — все равно как статуи буддистских божеств, каждые несколько лет изготовляемые заново, или скульптуры из масла (изготовленного из молока яка, конечно), которые обречены прогоркнуть или растаять, чтобы освободить место для новых. Буддизм вообще приучил тибетцев к идее периодического разрушения и возрождения: это учение — блестящий урок преемственности. В Лхасе хорошо заметно, какими брутальными целями руководствуются китайцы, но их усилия пропали втуне: тибетцы неистребимы.
Лхаса — священный город, а потому его населяют паломники, придающие этим местам особенный колорит. Паломники в Лхасе сами чужие, а потому не имеют ничего против иностранных путешественников — собственно, они их радостно приветствуют и пытаются продать им четки и безделушки. Китайские города печально известны своим шумом и толчеей, но в Лхасе постоянно проживает не так уж много народу. Город находится на ровном месте и потому кишит велосипедистами. Для меня это стало полной неожиданностью. Я воображал сумрачный город среди утесов, с обрывами и укреплениями, управляемый китайцами, обвешанный транспарантами с лозунгами. А нашел пестрый городишко, истерзанный войной, переполненный добродушными монахами и радушными паломниками. Архитектурной доминантой тут служила Потала — здание с оригинальным силуэтом. Разглядывая Поталу, вообще отвлекаешься от всего остального.
Половина населения Лхасы — китайцы, но те из них, кто не служит в армии, предпочитают не высовывать носа из дому. Собственно, даже солдаты и офицеры Народной Освободительной Армии Китая тут стараются не привлекать к себе внимания. Они знают, что Тибет, по сути, гигантский гарнизон — дороги, аэропорты и все линии связи построены в целях обороны. Знают они, что тибетцев этот факт уязвляет. В Тибете китайцы чувствуют себя неуверенно и прячут это ощущение за наигранной наглостью; они расхаживают с видом комиссаров или империалистов, но это скорее позерство. Они сознают, что находятся в чужой стране. По-тибетски они не говорят, а обучить тибетцев китайскому не сумели. Более тридцати лет они поддерживали иллюзию, будто государственным языком Тибета является китайский, но в 1987-м смирились и объявили таковым тибетский.
Китайцы намекают, что имеют моральное право решать за тибетцев, как тем следует жить. Но с конца 70-х, когда китайцы отчаялись решить проблемы своей страны политическими методами, они чувствуют себя в Тибете все нервознее. В действительности у китайцев вообще нет права там находиться. Тибетцы и сами, наверно, нашли бы способ обложить налогами богатые семьи, прогнать эксплуататоров, повысить социальный статус Regyaba— сословия мусорщиков и носильщиков трупов — и освободить рабов (рабство сохранялось в Тибете еще в 50-е годы 20 века). Но китайцы, движимые своей деспотичной идеологией, просто не могли не вторгнуться в Тибет и бесцеремонно вмешаться в его дела, восстановив против себя большинство местного населения. На этом китайцы не остановились. Они аннексировали Тибет и присоединили его к Китаю. Сколько бы китайцы ни толковали о либерализации своего политического курса, очевидно, что они ни за что не позволят Тибету вновь обрести независимость.
— Такое ощущение, что ты в другой стране, — признавались мне китайские друзья. Их озадачивали старомодные обычаи и одежда, непостижимые ритуалы тибетского буддизма, воспевание мистического смысла секса в тантрических ритуалах, обнимающиеся и совокупляющиеся фигуры — скульптуры, символизирующие материнско-отеческий принцип «яб-юм», а также громадные, зубастые, пучеглазые демоны, которых тибетцы считают своими духами-заступниками. Даже под скрупулезным надзором китайцев, которые издают циркуляры, строят школы и начинают создавать современную инфраструктуру, Лхаса кажется средневековым городом, ничем не отличающимся от европейских городов того времени: улыбчивые монахи, чумазые крестьяне, праздники под открытым небом, жонглеры, акробаты… Лхаса — город священный, но заодно и торговый: ручные тележки, штабеля овощей, грязные ломтики мяса яка, высушенные на солнце (в сухом тибетском климате их можно хранить целый год, а зерно там не портится вообще по пятьдесят лет). Главное же сходство со средневековьем состоит в том, что почти нигде в Тибете нет канализации.
