положительную сторону, — бросила она. — У вас хотя бы было время подготовиться, прощание было долгим. — И тут же продолжила: — Вот у нас, как ты помнишь, мой Нати внезапно наступил на мину в Газе и погиб смертью мученика. Ни прощального письма, ничего. — Отойдя на полшага, она снова резко приблизилась: — Даже сказать „люблю тебя, мама“ он не успел».
Йонатан кивнул ей и задумался о бессмысленности смерти мальчика, которого сожрал рак, по сравнению со смертью человека, застреленного из проезжающей машины на перекрестке под Беэротом, ведь в таком случае «Всевышний отомстит за его кровь».
Когда он еще при жизни Идо воображал дни шивы[142], то был уверен, что будет сходить с ума и молиться, чтобы утешающие поскорее ушли и оставили его в покое, но рой соседей неожиданно пришелся кстати. Он чувствовал, что ему нужна защита от себя самого, словно он смотрит вниз с многоэтажного здания и головокружение вынуждает его схватиться за перила, чтобы не прыгнуть.
На утренней молитве кантор — Эммануэль. Молитву минха начинает Йонатан словами «Счастливы пребывающие в доме Твоем», а маарив[143] поспешно проводит Мика. Во время каждой из молитв они втроем читают кадиш, и Йонатана посещает мысль, что нужно взяться за руки и читать его так весь год, или по крайней мере всю шиву, создать круг боли, в котором никто не готов быть один, но он знает, что это невозможно, учитывая особенности отца. Они должны стараться следовать общей музыкальной линии, чтобы никто не спешил и не вырывался вперед, особенно в длинной части — «Да будет дарован с небес великий мир». Между минхой и мааривом — урок по Мишне, потому что в словах «Мишна» и «нешама»[144] одни и те же буквы, а после маарива — ужин, краткое отдохновение. Затем — поток людей, в спешке втискивающихся в гостиную, где из-за шивы сняли картины и поставили копилки для пожертвований ешивам и благотворительным организациям, разложили издания Мишны с комментариями Кеѓати, и каждый, кто может, берется выучить до тридцатого дня траура один трактат «для возвышения души».
Сверстники Идо не спешат покидать дом скорбящих. Они сидят во дворе, разговаривают, пытаются помогать, когда нужно. Иногда кто-то из них берет себя в руки, пробирается через массу людей, доходит до ряда скорбящих близких и рассказывает о чувствительности Идо, о готовности помочь. Но большинство разговоров, конечно, посвящены его незаурядной усидчивости, возвышенным качествам, сосредоточенным молитвам. Ариэли каждый вечер приносит коробку пиццы, а Новик звонит из мясной закусочной, что возле выезда из Иерусалима, спрашивает, привезти ли что-то, и всегда привозит лепешки, полные куриных сердечек. Складывает их в сумку-термос, чтобы сохранить теплыми до Беэрота. Мика заливисто над ним смеется и говорит: «Новик, герой, ты всегда знаешь, что мне по вкусу. Ты один в Беэроте разбираешься в мясе». Находятся те, кто осуждает этот смех, ведь всему свое время, и в дни шивы смеяться не следует.
С наступлением ночи Мика убеждается, что в доме никого не осталось, идет в комнату Идо и пытается втиснуть свое крупное тело в мелкое пальто младшего брата. Пальто не дается, Мика с ним немного борется. Я должен его надеть и добиться, чтобы его запах пристал ко мне, думает он, неожиданно тяжело дыша. Поняв, что не получится, разочарованно снимает пальто, прикладывает нос к рукавам, осторожно проходится по легким следам пота на воротнике, по нескольким задержавшимся на рукавах волоскам и чешуйкам перхоти.
В то же самое время Йонатан посреди гостиной посвящает четверть часа расслаблению и растяжке. Потом удостоверяется, что Эммануэль и Анат ушли в свою комнату, и выходит. Мика уже ждет его на улице, и они выпивают немного арака[145] на траве у входа в дом. Йонатан кривит губы и, словно пристыженно оправдываясь, напоминает, что в Талмуде говорится — вино создано только для того, чтобы утешать скорбящих[146].
В конце шивы на Масличной горе собралось немало людей, чтобы открыть памятник, как принято у прушим в Иерусалиме, которые не ждут тридцатого дня, а открывают надгробие сразу по окончании шивы. Прочли стихи из псалмов, начинающихся буквами имени Идо, затем — стихи 119-го псалма, начинающиеся на буквы слова «нешама». Эммануэль, Йонатан и Мика громко прочли кадиш, и после слов «творящий мир в небесах сотворит мир и для нас, и для всего Израиля, и скажем — амен» застыли на месте, и никто не смел нарушить тишину и подойти к ним. Однако через минуту-другую Мика стал напевать «нигун[147] Идо».
«Прошу всех присоединиться», — прошептал он, и все начали подпевать печальной мелодии, которую Мика титуловал именем Идо. Когда мелодия окончилась, Мика запел ее второй раз, и Йонатан ожидал, что запоет и в третий.
«Хватит, Мика, людям пора расходиться», — предупреждающе шепнул он на ухо брату. И тогда, как будто заранее все подробно спланировал, Мика бросился на могилу ничком, прижался лбом к черным словам «Идо Лехави» на надгробии, обнял стих «мой возлюбленный пошел в цветники» и затрясся от глухих рыданий. Как он смеет, разозлился Йонатан, и сердце его исполнилось стыда и зависти к свободе брата делать все, что тому вздумается.
Когда они оставили могилу и собрались идти, Ноа спросила Мику, хочет ли он вернуться в Беэрот с ней и Амноном, но тот важно ответил: «Спасибо, но у нас с Йонатаном есть одно дело».
Они поехали в офис «Хевра кадиша», где Мика напористо заявил усталому бородатому секретарю: «Я серьезно настроен», — его лицо дрожало от чрезмерного убеждения. «Что „серьезно“? — вполглаза глянул на него бородач. — Что с тобой? Я не продаю участки людям с черными волосами. У меня правило — только седоволосым. Что у тебя в голове творится?» — «Скажите мне, сколько стоит участок, и увидите, что я серьезно», — яростно запротестовал Мика. «Я еще раз тебя спрашиваю, — заорал бородач. — Если ты умер, то ты мертв. Так какая тебе разница, где тебя похоронят? Какая разница?»
«Я хочу быть похоронен рядом с братом! — воскликнул Мика, бросая на Йонатана недоумевающий взгляд. — И ты, Йонатан, тоже должен этого хотеть! Иногда ты меня просто поражаешь. Ты такой эгоист, тебя как будто ничто не заботит, как будто со смерти Идо прошла не неделя, а год-два».
По ночам,
