— Вы что, серьезно? — сказал Чак. — Я всю свою жизнь мечтал стать так называемым театральным критиком в провинциальной газетке — и вот, пожалуйста, первый раз получаю такую возможность.
— Пишите, Чак, пишите, — сказала ему Миранда. — А то как бы это не стало вашей последней возможностью.
Она подумала: «Вот оно, начало конца. Со мной случится что-то страшное. Там, куда я уйду, зарабатывать на кусок хлеба не будет нужды. Завещаю свою работу Чаку. У него почтенный родитель, которого надо снабжать спиртным. Надеюсь, Чака возьмут на мое место. Ах, Адам, хоть бы еще раз вас повидать, пока я не пала под тем, что на меня надвигается!»
— Скорее бы война кончилась, — сказала она Чаку, будто они только об этом и говорили. — Скорее бы она кончилась и вовсе бы не начиналась.
Чак уже вынул блокнот и карандаш и стал записывать свою рецензию. В том, что сказала Миранда, ничего сомнительного не было, но как он должен отнестись к этому?
— Мне совершенно безразлично, почему она началась и когда она кончится, — сказал Чак, он быстро строчил в блокноте. — Там и без меня обойдутся.
«Так говорят все не годные к военной службе, — подумала Миранда. — На войну их не берут, а они только о ней и думают». Некоторые, может, и в самом деле стремятся на фронт, и каждый такой, разговаривая с женщинами, искоса, настороженно поглядывает на них, будто говоря: «Ты, кровожадная сучка, наверно, воображаешь, что у меня душа в пятки ушла? Я же сам напрашивался отдать свой труп воронью, да вот не взяли». И что еще трагичнее, ведь этим людям, оставшимся дома, теперь и словом о войне не с кем перемолвиться. И оглянуться не успеешь, как доберется до тебя комиссия Лоска! «Экономьте хлеб — и мы выиграем войну, работайте за троих — и мы выиграем войну. Экономьте сахар, собирайте персиковые косточки — и мы выиграем войну». — «Ерунда?» — «Нет, не ерунда, уверяю вас, из персиковых косточек извлекают какое-то ценное взрывчатое вещество». И вот в ту пору, когда идет консервирование фруктов, легковерные хозяюшки наваливают полные корзинки персиковых косточек и бегут возлагать их на алтарь отечества. Выходит, они и при деле, и уверены, что пользу приносят, а ведь все эти женщины начинают беситься, когда мужчины на фронте, и становятся опасными, если не дать им занятия, отвлекающего их мыслишки от беспутства. И вот молоденькие девушки — непорочные колыбели нашего будущего, с чистыми, серьезными личиками, изящно обрамленными косынками Красного Креста, — криво скатывают бинты, которые никогда не попадут в полевые госпитали, и вяжут свитеры, которым не суждено согревать мужественную грудь воина, а сами лелеют неотступные мысли о всей крови и всей грязи и о предстоящих танцах с офицерами воздушного флота в клубе «Акант». «Ведите себя тихо и смирно — и мы выиграем войну».
— Там и без меня обходятся, — сказал Чак, увлеченно строча свою рецензию.
«А вот без Адама не обойтись», — подумала Миранда. Она сдвинулась чуть ниже в кресле, откинула голову на пыльный плюш спинки, посмотрела в лицо неизбежной, чудовищной, страшной уверенности, что у них с Адамом нет ничего впереди. Ничего. Она открыла глаза, положила руки ладонями вверх и, глядя на них, попыталась понять, что такое забвение.
— Вот посмотрите, — сказал Чак, потому что свет в зал уже дали и зрители снова задвигались, заговорили. — Я почти все изложил еще до выхода звезды программы. Старушка Стелла Мэйхью всегда хороша, уже сорок лет хороша, и споет она нам «Тоски не бойся, это сердца легкая болезнь». Больше о ней и знать ничего не надо. Так вот посмотрите. Ну как, согласны поставить свою подпись?
Миранда взяла у него написанное и стала просматривать страничку за страничкой, изображая сосредоточенность и переворачивая их когда надо, потом вернула все Чаку.
— Да, Чак, да. Свою подпись я бы поставила, но не поставлю. Надо сказать Биллу, кто писал, потому что с этого, может, у вас все и начнется.
— Нет, вы меня не оценили, — сказал Чак. — Слишком уж быстро прочитано. Вот послушайте… — Он начал взволнованно бормотать, а она смотрела ему в лицо, пока он читал. Лицо приятное, с искоркой, с отчетливой лепкой лба над носом. Впервые с тех пор, как они узнали друг друга, она задумалась: какие мысли бродят у Чака в голове? Вид у него всегда озабоченный, хмурый, на деле он вовсе не такой уж весельчак, каким хочет казаться. Зрители заполняли проход между рядами стульев, вынимали портсигары, держа спичку наготове, чтобы чиркнуть ею в фойе; женщины с завитыми волосами брались за свои накидки, мужчины двигали подбородками, освобождая их из тугих воротничков, и Чак сказал: — Теперь можно уходить.
Застегнув жакет, Миранда смешалась с толпой, думая: «Что я знаю обо всех этих людях? Может, здесь много таких, у кого одинаковые мысли со мной, а мы не смеем поделиться друг с другом своим отчаянием, мы, точно бессловесные животные, позволяем уничтожать себя, а зачем? Есть ли здесь хоть один человек, который верит тому, что мы говорим друг другу?»
Неудобно пристроившись на краю плетеной кушетки в раздевалке, Миранда выжидала, когда время пройдет и она будет опять с Адамом. Время двигалось с большей, чем обычно, причудливостью, оставляя сумеречные провалы у нее в сознании, которые длились минут по тридцать, а ей казалось, что прошла всего лишь секунда; потом, вслед за слепящей вспышкой, освещавшей ее часы, стрелки показывали, что три минуты — это непереносимо долгий срок, будто тебя подвесили за большие пальцы рук. Наконец она решила, что лучше всего представить себе, как в ранней утренней темноте Адам выходит из дому в голубоватый туман, который, того и гляди, обернется дождем, и вот он уже в пути, и теперь думать о нем больше незачем. У нее было только одно желание: увидеть его — и был страх, постоянная угроза, что они больше не увидятся, потому что каждый их шаг друг к другу казался гибельным, он разъединял их, вместо того чтобы сближать, как пловца, которого, несмотря на его самые сильные гребки, медленно уносит отливом назад в море. «Не хочу любить, — думала Миранда вопреки самой себе. — Не хочу любить Адама, уже времени не осталось, мы еще не готовы, хотя это единственное, что у нас есть…»
Но вот он стоял на тротуаре, одной ногой на нижней ступеньке, и Миранда почти бегом спустилась к нему по лестнице. Взяв ее за руку, Адам спросил:
— Вам легче? Хотите есть? Устали? Пойдем танцевать после театра?
— На все отвечаю «да», — сказала Миранда. — Да, да, да… — Голова у нее была легкая, как перышко, и, покачнувшись, она ухватилась за его руку. Туман все еще был туманом, который может обернуться дождем, и хотя воздух свежо и остро холодил ей рот, все-таки, почувствовала она, дышать от этого не легче. — Надеюсь, спектакль будет хороший или по крайней мере смешной, — сказала она ему. — Хотя обещать ничего не могу.
Пьеса была длинная, невыносимо скучная, и Адам с Мирандой тихо сидели рядом, терпеливо дожидаясь, когда спектакль кончится. Адам осторожно, сосредоточенно стянул с нее перчатки и взял за руку — будто ему было привычно держать ее за руку в театре. Они повернулись друг к другу, и взгляды их встретились, но это случилось один-единственный раз, и глаза у обоих были спокойные и не выдали их. Где-то в самой глубине у Миранды началась дрожь, она стала сдерживать себя, точно закрывала окна, двери, задергивала занавески перед надвигающейся грозой. Адам смотрел нудную пьесу с каким-то странным, искрящимся волнением, а лицо у него было спокойное, застывшее.
Когда занавес поднялся перед третьим действием, третье действие началось не сразу. Вместо этого они увидели на сцене задник, почти весь закрытый американским флагом, повешенным кое-как, неуважительно. Он был прибит гвоздями по верхним углам, в середине собран и тоже прибит и пыльными складками свисал под гвоздем вниз. Перед ним в величественной позе стоял местный общественный деятель, из тех, кто получает символическую оплату «доллар в год» и выполняет сейчас свой долг в качестве распространителя займа свободы. Это был самый рядовой человек немолодых лет с аккуратной дынькой под брючным поясом и под жилеткой, с самодовольно поджатыми губами, с лицом и фигурой, в которых ничего нельзя было прочесть, кроме пошленького рассказа о чувственных удовольствиях, полученных за все его пятьдесят лет. Но вот один-единственный раз в жизни ему пришлось выступить по столь важному делу в роли значительной персоны, и, наслаждаясь этим, он декламировал во весь голос, с актерской интонацией произнося каждое слово.
— Настоящий пингвин, — сказал Адам. Они двинулись на стульях, улыбнулись, взглянув друг на друга, Миранда приняла свою руку, Адам сомкнул пальцы, и оба приготовились высидеть все ту же знакомую им заплесневелую речь на фоне столь же знакомого пыльного задника. Миранда пыталась не слушать, но все слышала: — Эти подлые гунны… покрытые славой леса Белло… наш пароль — жертвенность… Истерзанная Бельгия… Отдайте войне все до последнего… Наша славная молодежь там, на полях Фландрии… Большая Берта… Гибель цивилизации… Боши…
