При выходе произошла небольшая заминка. Скотина Бак выхватил из продвигающейся вереницы очередную жертву. На этот раз – Петера, если не ошибаюсь, из группы химиков. Медлительный этакий парень с глазами как у сонной коровы. Держал его левой рукой, жестко закрутив куртку на горле. Орал, как всегда, свирепея: «Я тебя научу порядку, скотина!.. Ты будешь, скотина, знать, кто я, скотина, такой!..» Невозможно было понять, к чему он придрался. Петер и не пытался оправдываться – мотался как половая тряпка из стороны в сторону. Кончилось это так, как и должно было кончиться. Скотина Бак отрывисто махнул кулаком. Удар был отчетливый, будто камнем по дереву. Петер всхлипнул, и ноги у него безжизненно подломились. Сволочь этот Бак: всегда бьет в висок, и всегда – насмерть. Кулак у него пудовый. Еще хвастает, что может уложить с первого же удара.
Я смотрел и никак не мог вспомнить его в ливрее с галунами и позументами. Как он, завидев клиента, сгибается и открывает стеклянные двери бара. А получив чаевые, проникновенно свистит носом: «Блдарю вас… Всегда рады…» Теперь – щетина, налитые мутью глаза, лиловые, будто студень, щеки, дрожащие с перепою… Боже мой, во что нас превращает Оракул?..
– Ста-ановись!.. В колонну по трое… Марш!..
Блоковые, враз помрачнев, подгоняли опаздывающих. Тут уже было, по-видимому, не до барачной туфты. Даже они не были застрахованы от Скотины Бака.
Хермлин рядом со мной двигался как унылый кузнечик.
– Я все это уже один раз видел, – сказал он. – В сорок втором году. Вы-то, конечно, не помните… Мне было тогда четырнадцать лет, мы жили в Европе. Так же однажды собрали и повезли – целыми эшелонами. Тоже – лагерь, собаки, вонючий дым из труб крематория… Мои родители так там и остались…
– Эмиграция?
– Да, представьте себе, спасались от диктатуры…
– Разве от этого спасешься? – хлюпая чоботами, сказал я.
Сеялся мелкий упорный дождь. Земля раскисла, перемалываемая ежедневно сотнями деревянных подметок. Куртка у меня намокла, и по всему телу распространялся противный озноб. Меня трясло. Хермлина было не переубедить никакими силами. Я, наверное, уже раз десять объяснял ему, что это – просто модель, созданная Оракулом, а он все не верил. Многие, кстати, не верили – даже из научного персонала. Слишком уж по-настоящему, слишком всерьез все это выглядело. Солдаты – рослые как на подбор, уверенные в своем расовом превосходстве; стены в бараках – щепастые, из самого обыкновенного дерева; проволока – железная, свекла в баланде – как свёкла, жесткая и сладковатая. И главное, настоящими были ежедневные смерти – от ударов дубинки, для крепости оплетенной проволокой, от случайной пули, от истощения на липком бетонном полу лазарета.
– В мире ничего не меняется, – печально сказал Хермлин.
Аппельплац встретил нас бесшумной паникой прожекторов. Дымные яростные лучи словно лезвия кромсали пространство – ослепляя на миг и выхватывая из темноты жалкие человеческие фигуры. Лица тогда казались белесыми, как у снулой рыбы. Скомандовали остановиться. Я, к счастью, очутился во втором ряду. Повезло – меньше опасности, что на тебя обратят внимание. Чем реже попадаешься на глаза, тем дольше живешь. Женское отделение лагеря построили тоже. Они растянулись напротив нас – мешковатой шеренгой.
Катарину, разумеется, было не разглядеть.
– Ахтунг!.. Ахтунг!.. – заполоскались с обоих краев истошные крики.
Аккуратно обходя лужи, чтобы не забрызгать сияющие голенища, из приветливого домика канцелярии появился Сапог – в жирном офицерском плаще поверх мундира. Откинул капюшон и, надрываясь, закричал по-немецки. Скотина Бак кое-как, спотыкаясь с похмелья, переводил. И так можно было понять: – Попытка к бегству!.. Сознательное нарушение внутреннего распорядка!.. Безоговорочно выполнять требования лагерной администрации!.. – Клейст, ослабший за последние дни, приваливался ко мне и бормотал, цепляясь за локоть: – Я недолго… чуть-чуть согреться… Умру сегодня – пускай… только не в лазарет… – Я его понимал. О лазарете ходили какие-то жуткие слухи. Вдруг вывели Водака – под руки, двое солдат в полевой серой форме. У него волочились прогнутые в коленях ноги. Он, вероятно, был страшно избит. – Конечно, – сразу же сказал Клейст. – Вот видишь… Я же его предупреждал… – Заткнись, – быстро сказал я сквозь зубы. Они замерли перед строем, облитые сомкнутыми прожекторами. Сапог опять закричал – тупо, с визгливыми интонациями: – Пойманный беглец!.. Согласно распоряжению о карательных мерах!.. – Скотина Бак повторял за ним хриплым эхом. Солдаты завернули Водаку руки и привязали к столбу, врытому в землю. Отошли – у Водака голова свисла, точно он уже умер. Плохо, что все это видела, вероятно, и Катарина. Катарине не следовало бы, она и так уже на пределе. – Это ужасно, – с другой стороны прошептал Хермлин. – К чему мы пришли? Неужели все начнется сначала? Так вы полагаете, что это производит Оракул?.. И он разумен?.. Не понимаю: зачем нам все это?.. А Сапог – тоже молекулярная кукла?.. А солдаты? А лагерь?.. Какое-то непрерывное сумасшествие… Мне семьдесят лет, и я заканчиваю тем, с чего начинал… Мы же просто не в состоянии слышать друг друга… Точно двое глухих разговаривают по телефону… Зачем это им и зачем это нам в таком случае?..
Хлестнули выстрелы, почти неслышные в усиливающемся дожде. Водак обвис, его отвязали, и он повалился на землю.
Сапог что-то каркнул и застучал каблуками по крыльцу канцелярии.
– Вот, – сказал Клейст. – Он приказал вывести нас на работу…
– Ну и что?
– А сейчас всего – пять утра…
Не было никакого желания с ним спорить. Нас вели мимо бараков, мимо ворот и мимо тройного ряда шипастой колючей проволоки. По-видимому, действительно к каменоломням. Клейст по-прежнему хватался за меня, и я не мог его оттолкнуть. В голове у меня была какая-то пустота. Я едва вытаскивал из грязи грузно чавкающие чоботы. Хермлин, вероятно, был прав. Контакт двух разумов. Мы и предполагать не могли, что так трудно будет просто понять. Неимоверно трудно – просто понять. Даже если обе стороны и в самом деле хотят этого. Мы ждали праздника. Мы ждали восторгов и необыкновенных открытий. Мы ждали, что весь мир расцветет и будущее само собой распахнет перед нами сияющие горизонты. Мы ждали чудесного, будто в детстве, сказочного преображения. А тут – столб с веревками на аппельплаце, холодная слякоть, секущие свинцом пулеметы. Вот здесь, например, у горелой опоры, погиб Юозас. Его назначили в лазарет, и он покончил с собой, бросившись на ограждение. А до этого бросился на проволоку Грегор Макманус, и еще – Ланье, и Гринбург, и Леон Картальери. А «неистовый» Фархад ударил по лицу Скотину Бака. А Ловен Матулович, отчаявшись, прыгнул с обрыва в каменоломне. А застенчивый Пальк вдруг ни с того ни с сего двинулся через аппельплац ночью – во весь рост, не сгибаясь, прямо на огненный зрак прожектора. Больше всего, по-видимому, угнетала бессмысленность. Одно дело – война: враг в каске и с автоматом, изрыгающим смерть. Осязаемый, реальный противник, которого ненавидишь. И, конечно, другое, если все это – условная театральная постановка, некая логическая игра, манекены, куклы, созданные Оракулом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
