Первым в узкий проем ворваться – на верную смерть пойти. В пылу боя любой рванулся бы, отпихивая товарищей, но тут все со злорадством предоставили эту честь умнику, вылезшему поперек более достойных людей. Шатильон рывком развернул коня:
– Ваше величество, я надеюсь, мне будет позволено идти на приступ первым.
Симон перебил его:
– Эта честь должна принадлежать храмовникам. Не годится кому-либо оказаться преданнее Господнему делу.
Бернар де Трембле оттеснил злобно всхрапывающим конем брата Ришара, прошипел:
– Вы сегодня, Симон, прямо в каждой бочке затычка! – Заметил издевающийся взгляд де Пюи, приосанился и громко заявил: – Если стена рухнет, я берусь захватить город с сорока братьями! Сам поведу их. А вы, Ришар, – бросил мстительно, – понесете знамя.
– Спасибо за честь, Мастер, – спокойно ответил Симон. Самая опасная должность, она и самая почетная.
Побросали в разведенные костры все, что могло гореть и у чего не оказалось хозяина, способного отстоять свое добро, пожертвовали даже осадной башней, и от плавящего жара огромного пламени рухнула наконец-то поврежденная обстрелами куртина. Сорок тамплиеров, среди них сам Магистр ордена и знаменосец Симон Ришар, ворвались в образовавшуюся брешь, и пока крохотный отряд гордецов пытался покорить город, их товарищи не позволяли прочим рыцарям последовать за ними. Королевские воины могли бы одолеть храмовников, но король повелел не поднимать меча на собратьев по оружию.
К вечеру все было кончено. Верхушки бастионов увенчались фонарями, защищенными от ветра стеклянными колпаками. В их колеблющемся свете качались сорок обезглавленных трупов, привязанных за ноги и перекинутых через парапеты. Аскалонцы одолели не пожелавших делиться славой и добычей храмовников, обезглавили их тела и надругались над несчастными мучениками, вывесив их пищей для птиц. Болталось под порывами морского ветра, словно продолжая спор с госпитальерами, туловище Великого Магистра ордена Бернара де Трембле. Покорно закинуло вниз руки тело Симона Ришара. На развевающихся белых льняных коттах кровяным подтеком расплывался алый крест, символ мученичества. Шатильон приподнял руку, словно хотел перекреститься, но вместо этого сгорбился, отвернулся и вытер глаза от вечно летящего в них песка. В конце концов тамплиер предназначен погибнуть за дело Христово так же непреложно, как цветам приходится облететь, чтобы дерево принесло плоды. Вот только Симон поспешил, выхватил у судьбы удел самого Рейнальда. Что ж, если приведется, Шатильон вернет этот долг тамплиерам.
Осажденные залатали брешь досками из египетских кораблей, но негодующие латиняне обрушили на пробоину всю силу своих метательных машин и было ясно, что долго заплата не продержится. Рассчитывая на численное преимущество, руководимое дьявольским наущением ополчение Аскалона вышло сражаться на равнину. Шатильон с остервенением дрался в первых рядах.
Всевышний хоть и сурово испытывал франков, но совершенно отвергнуть своих сынов не восхотел и даровал им над филистимлянами блистательную победу, подобно которой над ними не одерживал даже царь Давид.
Оставшиеся в живых аскалонцы, лишившиеся армии, с полуобрушенным бастионом, поспешили вступить в переговоры и согласились сдать город.
Франки опьянели от счастья. Поистине, король их опоясан мечом Иисуса Навина! Со взятием Невесты Сирии королевство достигло невиданных прежде размеров. Навеки исчезла угроза с юга, и кто знает? Не за горами завоевание всей земли Гошен. Ведь недаром Бодуэн пропустил Усаму ибн Мункыза сквозь осадное кольцо. Едва этот учтивый придворный, талантливый поэт и образованный любитель изящной словесности вернулся ко двору халифа, как там произошел очередной переворот – всемогущий визирь Меч Ислама был убит своим пасынком Насером ад-Дином Аббасом, тут же сменившим покойного приемного отца в милостях халифа. Халиф между тем отличался сластолюбием и не утруждал себя государственными делами. Страна Нила стала неуправляемой, фатимидский Вавилон повис на низкой ветке гнилой грушей.
Бодуэн выказал благородство и милосердие, дозволил всем жителям покинуть Аскалон со всем их скарбом и дал им три дня на сборы. Заодно поинтересовался у парламентариев о судьбе брата его доброго знакомца Усамы. Достопочтенный Али ибн Мункыз, ответили аскалонцы, погиб от руки пьяных от алчности тамплиеров и ныне наслаждается в райских кущах всем, что обещал Пророк тому, кто собственной рукой переписал Священную Книгу Коран пятьдесят четыре раза.
К королю, наблюдавшему за городскими воротами, извергавшими медленно уползавшую в пустыню змею изгнанников, подъехал Рейнальд:
– Сир, позвольте принести свои поздравления. Великое деяние, о котором христиане мечтали больше полувека, наконец-то совершено вами.
Бодуэн обернулся, широко улыбнулся, хлопнул Шатильона по плечу:
– Рено, в этом и ваша огромная заслуга! Вы отлично проявили себя при этой осаде, я видел, как рубила в бою ваша рука, но что еще ценнее – у вас и голова золотая.
– Ваше величество, я надеюсь еще не раз послужить Утремеру. – Взъерошил ежик волос, помялся и все же решился: – Наверное, этот момент не хуже любого другого попросить у вас согласия на наш брак – мой и вашей кузины Констанции Антиохийской.
Король натянул удила, уставился на шевалье в недоумении. Неужто наемник думает, что княгиня может выйти замуж за рыцаря удачи? Вид у Шатильона был донельзя виноватый. Бодуэн досадливо хлопнул себя по мощной ляжке:
– Я должен был предвидеть что-то такое. Усамка как всегда оказался прав: не могла Констанция надолго остаться одинокой. Рено, я не хочу казаться неблагодарным. Позвольте, я вознагражу вас хорошим фьефом, но рука княгини Антиохии предназначена скрепить важный для Утремера союз с одним из европейских дворов или с Византией.
Рено сокрушенно потупился:
– Вряд ли Констанция теперь сгодится для этого, сир.
Король смутился, сдвинул брови, посмотрел на Раймонда с упреком:
– Ах вот как… Это не очень хорошо говорит о вас обоих, Рейнальд.
Закусил губу. Годы правления приучили не давать воли ни гневу, ни досаде. На нестерпимом августовском солнце белокожий помазанник варился: пунцовое лицо и шея Бодуэна покрылись веснушками и облезали клочьями, пот струйками стекал под кольчугу. Шатильона же зной пустыни сушил как жар печи: он лишь смуглел, покрывался морщинками и поразительно светлые глаза еще ярче выделялись на дочерна загорелом лице. Хорош собой этот отчаянный шевалье. А вдобавок удал, сообразителен и, главное, дьявольски везуч. Не удивительно, что сорвал антиохийскую лилию, как придорожную ромашку.
