И вот тогда он почувствовал дикий восторг. Наконец-то! Его заметили!
— Помогите! — прохрипела она.
— Сейчас.
И рукой он слегка утопил в воде теткину голову так, чтобы она захлебнулась. Проплывавшая мимо яхта подняла Элеонору Станиславовну на борт уже мертвой. Ее племянник, находившийся рядом, изо всех сил помогал испуганному яхтсмену делать женщине искусственное дыхание. Но он-то знал, что они оба пытаются оживить труп. У Элеоноры Станиславовны в нужный момент все-таки нашлось сердце, чтобы остановиться.
40: 30
— Что ты ей сказал?
— П-правду. О с-себе, о т-тебе.
— А право у тебя есть правду говорить? И что ты вообще про меня знаешь?!
— О ваших от-т-т…
— Замолчи! — И потом очень устало: — Сволочь ты. Убогих вообще-то жалеть надо. Но ты сволочь.
Ксения подумала, что он ударит. Но Анатолий Воробьев был только рад, что его представления о женщинах оказались верными. Все они жестокие. Прикидываются добрыми только тогда, когда чувствуют свою выгоду.
— В-все в-вы… — так и сказал он.
И Ксения поняла, что рукам он волю не даст, но отомстит по-своему. И за то случайное заикание, и за сегодняшнее презрение. Просто воспользуется ее слабостью, добротой и неумением урвать от жизни свой кусок, если есть хоть малейшая зацепка.
— Ладно, я уйду, — сказала Ксения. — Не надо никакого суда.
— Б-боишься п-проиграть? — усмехнулся он.
— Боюсь, что ты не получишь того, что заслужил. Подожди минутку.
Ксения услышала, как зазвонил телефон. Она побежала в спальню, чтобы не говорить при нем. Зажгла ночник, присела на кровать. Почувствовала, что только он может захотеть с ней поговорить в это позднее время.
— Ксюша? Успел соскучиться. Зря я тогда ушел, да?
— Наверное.
— Вот и решил сегодня повторить тот вечер. Раз тебе понравилось. Можем пойти в тот же ресторан. Я возле твоего дома. Сижу в машине, звоню, смотрю на твои окна. Ты тоже можешь выглянуть в окно. Из спальни, я на этой стороне.
— Ой, не сейчас!.. У меня гости.
— Интересно. Значит, я могу подняться и повеселиться вместе со всеми?
— Ты не понял. Это не вечеринка. Деловой разговор.
— Еще лучше. Тебе помочь?
— Если только чемоданы вынести. Но не сейчас. Завтра.
— Какие чемоданы? — насторожился он. — Ты куда-то переезжаешь?
И Ксения неуверенно сказала:
— Может, к тебе?
— Ко мне?!
— Раз у нас с тобой все так хорошо…
— Подожди, я не понял. Женькина квартира гораздо больше, и район лучше. Зачем нам с тобой жить у меня?
— Потому что… Словом, на ее наследство можешь больше не рассчитывать.
— Да что случилось?!
— У нее есть двоюродный брат. Я не хочу, чтобы дело дошло до суда. Не предъявлять же судьям глупое завещание, которое было написано в шутку?
— Но зато деньги серьезные! Ты соображаешь, что делаешь? Взять и подарить кому-то целое состояние!
Ксения насторожилась:
— Значит, тебе деньги нужны, не я?
— Да, я люблю тебя, как ты не можешь этого понять! Но мы уже не дети!
— И?..
— Нам надо где-то жить. Надо на что-то жить. Я же знаю, что ты не умеешь работать. Твое призвание быть домохозяйкой.
— Это плохо? — Ксения почувствовала, что сейчас расплачется. Только бы он не заговорил сейчас о детях! Тоже ее призвание, но что с ним стало?
— Хорошо, — сказал бывший муж. — С тобой все хорошо. И у нас сейчас все могло бы быть хорошо, если бы не объявился этот братец. Где он, кстати?
— Здесь, у меня.
— Как — у тебя?! Ты там с мужчиной? А почему в спальне горит ночник? Он что там, в твоей спальне?!
— Нет, в комнате.
— Это правда? Я сейчас поднимусь.
— Не надо, — испугалась Ксения. Она знала, что ее бывший муж с детства боится драк. Боится бить и особенно, что могут побить его. И она со всей нежность его оберегала от этого. Анатолий же после убийства тетки мог войти во вкус.
— Значит, он нас подслушивает? Через параллельный аппарат?
— Но я не думаю, что…
— Ты вообще не умеешь думать, — жестко сказал он. — Немедленно выстави его вон.
— Но…
— Но сначала скажи, что никуда не собираешься переезжать.
— Нет.
— Что значит — нет?
— Если ты не хочешь, чтобы мы жили вместе… Если ты… — Она расплакалась наконец.
— Ксюша… Ксюша, ну хватит. Ксюша!
— Не заставляй меня это делать!
— Но это же так просто — один раз перетерпеть. А потом всю жизнь…
— Я не могу.
— Хорошо, — сдался он. — Завтра поговорим.
— Как это завтра? Мне уезжать надо!
— Не ночью же.
— Но…
— Завтра. Мне надо уладить кое-какие дела. Я не могу так сразу.
— Значит, ты мне все врешь, да? Ничего там не кончено. И все эти букеты, рестораны, эти вздохи у подъезда…
— Я люблю тебя.
— Хватит.
— Ксения!
Она положила трубку и выключила в спальне свет.
2: 2
Анатолий Воробьев сидел в кресле перед журнальным столиком и листал альбом с фотографиями. Ксения решила, что ему незачем подслушивать чужие разговоры. Но и фотографии тоже вроде были ни к чему. Вся та жизнь, что была у Элеоноры Козельской до замужества, оказалась ею же и отрезанной навсегда. Первым снимком в альбоме стала счастливая пара, обменивающаяся обручальными кольцами. А потом маленькая Женечка и много разных Женечек, но все уже только с теннисными ракетками в руках.
Ксения подошла. Анатолий внимательно смотрел на кудрявую девочку посреди зеленого луга. За ее спиной, на террасе, Элеонора Станиславовна позировала для фотографа. И передний план оказался чуть размытым: тот, кто снимал, все свое внимание сконцентрировал на красавице матери.
— З-знакомое м-место, — сказал Анатолий.
— Дача.
— Д-да. Д-дача.
— Неужели вы с мамой в детстве никогда не приезжали в Москву? Ну хоть на несколько дней? — спросила Ксения, которой не давали покоя детские воспоминания подруги. Что-то в них было такое, что тревожило и ее саму. Но что?
— Н-нет, — неуверенно сказал он. — Н-не помню.
— Быть может, ты просто не помнишь? А скатерть с бахромой? Цветущая сирень? Одеколон «Саша»?
— К-какой еще одеколон? — пробормотал он и вдруг вынул из альбома ту фотографию, что перед этим внимательно разглядывал.
— Я это в-возьму.
И Ксения вдруг догадалась:
— Ты же ее любил, да? — И сама не поняла, кого имела в виду — подругу или Элеонору Станиславовну. Тот шаг, что был от любви до ненависти, Анатолий Воробьев все-таки сделал. — А если бы Женя не была твоей двоюродной сестрой?
— Она б-была.
— И ты убил Элеонору Станиславовну только за то, что она была ее матерью! И твоей собственной теткой! Но почему?
— З-запутался.
— Что ж такое за существо — человек? В своих собственных чувствах не может разобраться!
— П-пойду я, — поднялся Анатолий.
— А все-таки есть на свете справедливость, — сказала Ксения. — В том, что все это будет твое. Это честно.
— Т-ты… — начал было он. — Т-ты…
Ксения не дала ему договорить:
— Уеду отсюда завтра. Вспомнила, что у меня есть комната в коммуналке. Кстати, можешь забрать весь альбом. Хотя зачем? Ты же сюда все равно скоро переедешь.
— К-ключ».
— Что?
— К-ключ, К-ключа у меня н-нет.
— Ах да!
Ксения кинулась в прихожую и на полочке нашла тот, что принадлежал Жене. В целой связке ключей с дорогим, интересным брелком, сделанным по специальному заказу. Из серебра, в форме теннисной ракетки и с вензелем подруги. Очень эффектная вещица, но Ксения не стала снимать ключ от квартиры с брелка. Анатолий Воробьев покрутил вещицу в руке и сказал:
— К-красиво.
— Здесь от дома, от гаража и от машины. Разберешься сам. А свои занесу потом. Когда разберусь с вещами.
— В-возьми, что захочешь.
— Какая щедрость! — не удержалась Ксения. — Что, не жалко? А вдруг мебель вынесу? Плитку в ванной обдеру? Кухню итальянскую увезу по частям? Не жалко?
Он нахмурился, видимо прикидывая возможный ущерб. Потом четко сказал:
— Не увезешь.
— Как мы знаем людей! И знаем, что девочка Черри в милицию не побежит закладывать! А вдруг побегу?
— П-пошел. — Он сунул ключи в карман. — З-за-крой.
Ксения поняла, что отношения выяснять Анатолий не собирается. Он не был силен в словесных перепалках. Даже не мог толком выразить, что хочет. Но в том, что свой шанс он не упустит, Ксения не сомневалась. И она закрыла за ним дверь только с одной мыслью: поскорее начать собирать чемоданы. Никакой итальянской кухни она, конечно, не возьмет. И денег не возьмет. Или возьмет?.. Надо срочно разобраться со своей совестью, только взглянуть разок в окно: вдруг бывший муж еще не уехал? Ведь он прав. И насчет ее призвания быть просто домохозяйкой, и насчет того, что надо где-то и на что-то жить. Ксении надо признаться себе наконец в том, что ее благородство происходит не из кристальной честности, а из самой обыкновенной трусости.