Системе не нужны творцы и бунтари, она нуждается лишь в исполнителях. В система котируется человеческий пот, образованность, преданность, рвение, но она безошибочно выплюнет твое вдохновение, твою мятежную фантазию, твое стремление идти наперекор. И дело не в том, что вскрывать заводы и фабрики, как консервные банки, — это так уж противозаконно и безнравственно. И дело не в том, что захватов больше не будет, а в том, что «это больше не ваше, суки, дело». Как власть от начала времен берет себе право карать и отпускать, расстреливать и миловать, точно так же она подомнет под себя и все операции с собственностью. Сухожилов с Арсеном не лишатся работы, но утратят свободу, продолжат заниматься тем же самым, но только в рамках всемогущей корпорации — за ежемесячный оклад, за нищенский процент. А если не пойдут, не станут чьими-то, то от тюрьмы не зарекайся.
Они и в самом деле просто опоздали родиться. Не успели пересесть в сенаторские кресла и по сути, на успехи невзирая, оставались совершенно одни под вот этим звездным небом, и во властных кругах все их связи были ничтожными. Да и этого ли добивался Сухожилов? — пересесть? вписаться? На каком бы ты ни был верху, ты все равно под кем-то. Ты — одно из звеньев или, может быть, узлов кристаллической решетки вроде тех, что напечатаны в учебнике по химии. Продвижение вверх по общественной лестнице не избавляет от метафизического рабства.
Все подозрения Сухожилова ничем реальным вроде не были подтверждены, «бессмертие шло в сети косяком», и ведь не мог же он всерьез рассказывать партнерам о лютой стуже, продиравшей по костям, об этом темном вкусе неминуемой неволи, который Сухожилов ощущал на языке. «Предчувствия, — он говорил, — ребята. Мы слишком заметными стали, поэтому необходимо в тень. Работать без образования юрлица. Стать призраками. Пусть подставляются другие, а мы немного отсидимся в стороне». Арсен смеялся, Фомин и Костин подхихикивали. Максудов лез на многомиллионный, стратегический, державный, столичный, неприступный «Гипромез».
Они уже были за городом; за окнами неслись, все ускоряясь, сливаясь в серую сплошную, пустые, насквозь продуваемые, как будто разбомбленные корпуса и глухие заборы покинутой всеми промышленной зоны, внезапно сменялись левитановским вечным покоем блекло-русых бескрайних полей, проносилось и отлетало по правую руку смиренное кладбище — досадное пятнышко из-холмов и крестов на самом краю избалованного зрения, — Разбегаев выжимал все, что можно и нельзя, из могучего мотора, добиваясь расплыва вишневой «девятки», которая, однако, плотно сидела у «залетных» на хвосте.
— Нет, ну это меня начинает злить.
— Может быть, тормознем, мужчины? — предложил Байтукалов, сдирая пробку со второй бутылки горлышком третьей.
— Ага, и очередь по колесам — из пальца. Кино насмотрелся?
Могучий «Шевроле» замедлился; Разбегаев сверился с бумажной картой и опять ударил по газам, прошел два километра, свернул-свалился на проселочную, потом еще направо и поехал вдоль забора из бетонных плит, буксуя в вязкой и непросыхающей коричневой грязи. Вырулил на сухой асфальтовый пятачок перед железными, пятнистыми от ржавчины воротами.
— Ну вот и мыловарня. Кто посидит? Якут?
Вышли втроем, пнули ворота, еще и еще. За ходящим ходуном железом что-то лязгнуло, и появился свет в окошке, тут же заслоненный непроницаемой «лопатой» раскосоглазого невозмутимого аборигена.
— Здравствуйте, — сказал Сухожилов почтительно. — А господин Шамсин Шамир Шамирыч принимает?
Засовы сдвинулись, в воротах распахнулась дверь; «залетные», переступив порог, мгновенно стали обитателями гигантского кошмара, в котором все хрипело, выло, конвульсивно дергалось, когтилось, скрежетало, в котором дико совмещались зоопарк и Бухенвальд; тяжелый перебрех стоял, не расходясь, как облако, над клетками; тоскливый, режущий по слуху бритвой волчий вой был словно леденящий воздух преисподней; разило будто пригоревшим молоком, дерьмом, мочой и мокрой псиной, в проемах между клетками летали, словно крупный снег, седые клочья шерсти.
— Музыка мне больше не нужна, музыка мне больше не слышна, — прокомментировал Сухожилов.
— Ходи за мной, — сказал абориген.
— Пусть себе, как черная стена, к звездам поднимается она, — продолжал Сухожилов. — Пусть себе, как черная волна, глухо рассыпается она.
Пройдя меж клетками, в которых глухо бились и хрипели в предчувствии очистки тощие, мосластые собаки, они спустились вслед за служкой в пахнувший им навстречу вечной мерзлотой подвал, толкнули дверь, вошли в каморку с холодильником и телевизором, в котором два негра уже вторую, видно, четверть часа тягали так и эдак загорелую блондинку с холеным телом и великолепными большими сиськами. Йе, йе, фак ми хандред посент. На продавленном диване возлежал набобом маленький татарин с косыми трещинами длинных равнодушных глаз. Безраздельный косолапый властелин собачьих судеб, не удостоивший двуногих визитеров даже взгляда.
— Нужны животные, — сказал в пустоту Сухожилов.
— Сколько?
— Полсотни голов.
— Э! Зачем тебе?
— А мы — «Гринпис». Полсотни собак, фургоны — один или два, — и отвезти, куда мы скажем.
— И сколько даешь?
— Зависит от твоих запросов.
— Вот даже так. А десять штук давай. Не, пятнадцать. За все — за собак, за шоферов с фургонами.
— Пятнадцать штук за мыло? Не много ли? — усмехнулся Сухожилов.
— Ты сам сказал — мои запросы. И потом, ты «Гринпис» или кто? Чего мелочиться, ведь жизнь, божья тварь! — Шамсин заэхэкал.
— Да вот еще. Нужны дрессировщики.
— Кто?
— Ну, эти, кто тут у тебя, собачники. Сколько их надо на полсотни животин? За дрессировщиков, машины и собак даю пятнашку. И это… волкодавы есть?
— Чего?
— Собачки помощнее, чтобы звери. Чтобы можно было натравить.
— Э, слушай, я не понял — а родословную на каждую тебе не надо, нет? Ротвейлеров, да, тебе?
— Короче, парочку собачек позубастее.
— Ну, хорошо. Найдутся и такие.
— Кто-нибудь может мне объяснить, — взмолился Криштофович, — что здесь творится и зачем вообще?
— На-ка вот, почитай, — Разбегаев выдернул из папки распечатку с оттиском двуглавого орла. — Всему тебя надо учить, молодой.
Криштофович стал читать, беззвучно шевеля губами.
ПОСТАНОВЛЕНИЕ ОТ 10 ИЮНЯ Ns 2167
О наложении карантина по бешенству домашних собак на территории города Менделеевска.
В связи с возникновением бешенства среди домашних собак в ряде населенных пунктов Менделеевского района (экспертиза № 877 от 15-05-20… менделеевской ветплаборатории) постановляю:
1. Признать территорию, прилегающую к ОАО «Химзавод им. В.Я. Карпова» (Краснознаменский район города Менделеевска), неблагополучной по бешенству и наложить карантин.
2. Утвердить план мероприятий по ликвидации бешенства.
3- Главам администраций совместно с органами внутренних дел в десятидневный срок организовать отлов бродячих собак и кошек.
4- Главам администраций сельских округов, руководителям предприятий и организаций всех форм неукоснительно оказывать содействие ветеринарной службе оай — она в отлове бесхозных животных и проведении вакцинации собак и кошек против бешенства.
— Выходит, мы теперь ветеринары?
— Прозрел наконец. Закинем им на территорию собак, зайдем на «Нижнекамск» с врачами и ментами. Что? Нету вас? А это что? Пощупаем, где что лежит и где что прячется.
— Я халат давно не примерял, — сказал Сухожилов. — Бал-маскарад мне хочется.
— А как закинем-то?
— Я хотел десантировать псин с вертолетов под «Полет валькирий» Вагнера, — отвечал Сухожилов, — но эти двое гадов меня отговорили.
Посадили Арсена за набег на «Гипромез», но если где они и преступили по-настоящему закон (который на древних скрижалях), так это в Ачинске в две тысячи четвертом. Он помнит: тамошний металлургический, и неестественно красивую, как в древних клипах про «братву», оранжевую россыпь великолепных жилистых кленовых листьев на мокрой и зеркальной крыше большого джипа (со скрупулезным воспроизведением мельчайших черточек, всех линий, как в кино, которое сам для себя отснял Господь), и полсотни мощных бритых крепышей с «бендеровскими» белыми повязками из купленных в аптеке «стерильных марлевых» бинтов, и собственные ноги в рыжих замшевых ботинках, что мокли и пропитывались маслом в мазутной ачинской грязи, и тех угрюмых, словно от рожденья, гегемонов, кряжистых мужиков, которые стояли у ворот стеной, их красные, дубленные морозом и опаленные горячим жаром доменных печей, железно неподатливые лица, кустистые брови, бугристые лбы, сверлящие глаза, похожие на пули в оружейной смазке. И как кричал им: «За кого? За Прохорова? Костями лечь? Вы это туг? Всерьез? А он же вас и продал трижды, доказать могу! У вас здесь что? Редкоземельные — за ними вся Европа! Магниты! Запредельный спрос! А деньги где? Зарплаты где? Нормальные, достойные, такие, чтоб жена не выгнала, а то ведь женам, детям совестно в глаза смотреть? Подачки жалкие, название одно. А почему? Вот я, москвич, позавчера приехал и все у вас украл? Это я виноват в ваших нищенских зарплатах за последние три года? Такого не бывает, что москвич приехал… Вот здесь концы, у вас, в заводоуправлении. Цеха стоят у вас? — Ведь нет, в три смены. Куда все это? А Прохорову с Кузькиным в карман! И в Западно-Сибирский банк развития, где Фридман есть такой, слыхали? А вам что вешают? Про транспортные сборы! Таможенные пошлины? Про то, что я, москвич, железную дорогу перекрыл? Что мы вам предприятие, такие-растакие гады, задушили? Да только вот все доказательства — по белому, с печатями, — и Сухожилов кипой доказательств потрясал. — Идут отгрузки за кордон, бесперебойные! И прибыли на счет, и миллионы на Багамах у известных лиц в офшорах. Я, мужики, не буду вам, что вот сейчас мы нового вам генерального поставим, и все наладится, и будет жизнь. Не будет, я не обещаю. Что Рафалович? Да Рафалович, может быть, такое же говно, еще похлеще Прохорова. Был Ачинский металлургический, а будет Феррум-групп. Такая же херня, вид только сбоку! Да только это разве вывод, что надо собственные бошки подставлять за этого иуду-Прохорова? А руководство сменим — хоть какая-то надежда. Еще раз заявляю: не буду заливать про золотые горы. Да только Феррум-групп десятки предприятий по стране поднял, и люди там давно уже нормальные зарплаты получают, хоть уважение себе вернули, элементарное достоинство. А дальше сами уж решайте, но только помните, что вам плечом к плечу за кровососа не с руки, что самая большая дурость это — стоять за человека, который вас и обобрал. Я все сказал».
