Сергей Самсонов
Кислородный предел
1. Живые
К смерти готовились так, как зародыш готовится к жизни. Еще не ведая, уже не зная, какая сила их толкает в горячей тесноте единственного входа — не то на волю, избавляя от удушья, в открытый космос внешнего, земного мира, не то назад, но тоже к избавлению, к свободе не быть, прекратиться, исчезнуть в мягкой вечности утробы. Но, ничего уже не понимая, они инстинктивно знали, что делать, и были мудрее, упорнее, необоримее, чем когда бы то ни было. Смирившись и сдавшись, лезли и выкарабкивались. И вот теперь, когда продрались, протолкнулись, перешагнули через распростертых современников и вышли из огня и чада невредимыми, все вместе, во все глотки заорали, и не то это был негодующий рев, заявление о нестерпимости новой среды, о несносности климата вне материнского брюха, не то яростный вопль величайшей на свете признательности: кто же знает, что звучит на самом деле в первом крике младенца — протест против жизни или все-таки благодарность?
— Роди меня обратно, мама!.. — хохочет один, размазывая слезы по закопченному лицу.
Другой бесперебойно фонтанирует сакральными словами, в восторг все больший приходя от повторения, — ребенок, ошалев от безнаказанности, выводит маму из терпения ругачкой, принесенной с улицы. А третий упивается той новой степенью неуязвимости, свободы, на которую пока что не умеет отозваться, и потому ни звука не выходит из его распахнутого рта. Четвертый — с перекошенным не то от страха, не то от ликования лицом — назад вдруг почему-то начинает рваться, навстречу мощному потоку спасшихся, как будто остановку проворонил в битком набитом транспорте, как будто в туалет без очереди — так скрутило, — но держат его, не пускают, вдвоем повиснув на плечах:
— Да стой ты, придур, стой — куда? Все! Нет там ничего, а ты живой, живой!.. Да слышишь — нет?..
— Там выход, там, а ты куда?.. Да стой, сказал! Туда дышать, туда на воздух — слышь, очнись!
И по ушам его, вернули в чувство, оглушив; отшибли память, возвратив к реальности; встряхнули, потащили за собой.
— Смотри, чего с людьми — совсем дурак!
Их где-то пятьдесят — шахтеров из забоя, рабов из рудников, хрипящих, прокопченных, харкающих, с глазами, красными от дыма, и в тлеющих тряпках «хороших» костюмов; с багровыми ожогами, похожими на пятна свежего припоя, и сединой, похожей на строительную пыль. На лицах что у них? Да разве окажешь? Дрожат непроизвольным тиком, трепещущим светом восторга безжалостно освещены, как у ступивших за пределы специальной клиники, как у вышедших в люди дебилов. Опять же — что же можно на лице младенца прочитать, на физии кретина, когда мимические мышцы у него в зачатке, не развиты, не вышколены? То ли морщится он, изготовившись к ору, то ли щурится от ровного жара материнской любви, готовый признательно закурлыкать.
И вот уже встречают, принимают их, подхватывают под руки спасатели, пожарные в зеркальных, теплоотражающих комбинезонах, ведут, передают стерильно-голубым врачам для оказания телячьих нежностей: тех, кто едва стоит, кто к обмороку близок, — скорее на носилки; кто в эйфории, в пляске Витта извивается, — того, железными объятиями сковав, насильно обучают заново всем нормам пешеходного движения — вот так, вот так, неспешными шажочками, не оседай назад, иди, иди, все кончилось, все будет хорошо, вы слышите меня. Не слышит, порывается назад, глазами шарит в пустоте, напрасно тщится отыскать своих, потерянных; другой, такой же, третий… — их держат, швы трещат, нужны уже не сестры и не братья даже — санитары: непросто усмирить таких разбушевавшихся лосей, тут током надо, не иначе — пустить разряд по мириадам нервных сетей, поджарить, запечь слишком буйную кровь в раздувшихся от выброса адреналина жилах.
И вот они уже стоят — антивосставшая толпа, надежно отделенная от пламени и дыма тройным кордоном из спасателей, спецназа, санитаров, — и смотрят не мигая, ненавидяще, молитвенно на зарево до неба, на «Красные холмы», на башню в тридцать этажей, увенчанную чашей словно олимпийского огня, на прыгающий поплавками в черном небе квартет вертолетов, которые беспомощно стрекочут и ходят, как на привязи, как будто подчиняясь партитуре, не в силах одолеть неумолимой данности исчисленных звуковысот, пробиться к крыше, к стенам сквозь потоки раскаленного воздуха. На строго симметричные квадратные ячейки исполинских сот глядят, на закопченный, потемневший рафинад фасада; в глазах — у каждого свое: у многих — просветленность (душа так смотрит с высоты на ею покинутое тело), у многих же — неподотчетное глумление, то непристойное, вне действия морального закона чувство, с каким здоровые-нормальные взирают на уродов, имбецилов и калек, со сладким обмиранием, как в глубину бездонного колодца, как в зеркало собственной человеческой природы: ведь мы, нормальные, могли бы быть такими, как они, но повезло, избавил бог, вслепую одарил — не родились, не стали. Мы — из них, из тех, кто там остался, но мы уже по эту сторону, воскресли, невредимы, целы — вот что можно прочитать на этом общем беззастенчивом лице живого.
— Да разве там остался кто?.. Я лично, прикиньте, на двадцать девятом — там сразу от взрыва…
— Ага, корова языком слизала.
— А, панорамой любовался?
— Панорамой, да.
— А мы тут с девятнадцатого.
— Из бизнес-центра?
— Да. Мы на террасе были.
-..Да ладно — как же это ты?
— Ногами, ножками, а как ты думал?
— …Через служебный только и имело смысл.
— И, главное, уперлись — заперто, но мы сломали — вылезли.
— Теперь-то точно всем, кто выше десятого, кирдык.
— Ну, вертолеты.
— Толку с вертолетов? Встречные потоки.
-..Да просто нету лестниц у пожарных выше восьмого этажа. В природе нет, втыкаешь? Не придумано.
— Есть до десятого.
— Ну до десятого, а дальше как?
— От водометов тоже толку.
— Ага! Тушите задымления по-пионерски!
— …Мы только первые, как думаешь?
— И все, последние.
— И больше никого за нами?
— Считаю, так. Что больше никого. Да как там в этих в коридорах-лабиринтах?.. Ну, может, кто еще по лестницам пожарным.
— Да нет, ну, может, кто живой и есть, но это уже чистый Склиф, туда ему Когда процентов тридцать-сорок, уже считается, что не жилец.
— Смотри! Смотри! — вдруг кто-то шепотом кричит.
Носилки висят, много, с которыми бегут вприпрыжку рядом сестры-братья медицинские с воздетыми над головами пузырями капельниц. Но вот уже медбратья, эмчеэсовцы подходят цепью, теснят назад и в сторону мужчин, оставшихся в живых.
— Ну все, ребят, отходим, чтобы не мешать. Если помощь врача никому не нужна, то покиньте, пожалуйста. Нельзя здесь, сами понимаете, работы полным ходом. Давайте: направо — к машинам за помощью, налево — домой. Да, там для вас проход открыт.
Стеснили мужчин, завернули, и вот уже мужчины сами, без принуждения по живому коридору движутся, в проход между трубчатых загородок просачиваются и клином входят в жидкую толпу зевак. Как были вместе, сбившись плотно, так и теперь стоят. И будто стена разделяет шахтеров, рудокопов в жженых тряпках, и тех, кто поглазеть на них пришел. От них, от шахтеров, все сами, как будто от чумных, отодвигаются. А можно так сказать, что расступаются почтительно, — это как посмотреть.
— Слышь, а что такое вообще теракт? Слышь? А есть те, кого захватили, живые?
— Да! Здесь я! Сверху, из банкетного!
— Ну так и что там? Это вас взорвали? Что там вообще конкретно?
— Знать бы — мы сами без понятия. Ну налетели маски — шоу, всех мордой в пол.
— Да кто же, кто?
— Да наши, русские. Что не черные — точно.
— …Так это они нас? То есть, собственно, вас? А с вами и нас заодно!
— Забудь. Первый взрыв на четвертом, в банкетном — второй. Не связано, но наложилось, понял?
— На четвертом, точно, подтверждаю. Не знаю — вроде газ какой-то… короче, в этом роде.
— Ну, а эти-то, эти-то что? Наши русские? Кто? Почему?
— Ну ты и вопросы — что делать и кто виноват.
— …Значит, так: никто и никого здесь взрывать не собирался. Хотели одного валить — конкретно.
— Кого, кого конкретно?
— А Драбкина такого, не слыхали?
— Тот самый? Это «Базель», что ли?
— Именно. Как только ворвались, так сразу заявили — нам нужен этот перец, остальных не трогаем. И Драбкину — мол, выходи, Леопольд, — подлый трус. Выходишь — мы всех отпускаем.
— …Так что ж они его на рожу-то?.. Не знают?
— …На рожу, на рожу. Всех в пол сначала, а потом ходили поднимали рожей кверху — тот, не тот. А в зале двести человек, обслуги не считая.
— …Что, значит, сам не вышел?
— А ты как будто вышел бы?
— А выстрелы? Ведь были выстрелы.
— Не слышал я. Как будто кто-то дернулся, кого-то завалили.
