Нельзя сказать, что СанСаныч был и глух и слеп, и не догадывался о причинах. И понимал, и догадывался, но хорошо помнил, правда, чуть не преступил однажды, не писаный закон: «Не крути романы с сотрудницами по совместной работе, это всегда боком выйдет!» К тому же, её супруг, Алексей Алексеевич, нравился ему и приятен был своей постоянной весёлостью, гостеприимством, да и лётной профессии его в тайне, когда и открыто, завидовал. Не просто лётчик, пилот первого класса Алексей Алексеевич, командир! Одна из несостоявшихся детских и юношеских мечт СанСаныча. И они продолжали, теперь уже каждую субботу обедать или ужинать только у Образцовых. Именно так требовали Образцовы.
Собиралось две, не редко три-четыре семьи. Все с детьми. С шумом. С музыкой… Кроме семьи СанСаныча, все семьи были аэрофлотовскими, лётчицкими, либо членами его экипажа. Женщины молодые ещё, приятные, разные совсем. Они пили марочное вино: «А, это Лёша привёз!» — небрежно замечала Людмила Николаевна, как о пустячном. Все тут же принимались Лёшу хвалить за его умение удивить гостей… «Да это случайно досталось, — уточнял Лёша, расплываясь в обаятельной, сладкой улыбке, — чтобы женщин обрадовать хорошим напитком!» Мужчины пили водку. Чаще тоже иногороднюю невидаль, «Абсолют» называлась. Всегда с избытком, но аппетитно запотелую. Всё это под хорошую закуску. Под хорошую музыку. Конечно, танцевали. Даже записывали застолье на видеокамеру. Смотрели потом, хохотали над собой… Еды было наготовлено всегда много: «Это Лёшечка наш всё наготовил, умница наша!» Женщины принимались целовать Лёшу кто в щёки, кто в губы… И ничего в этом особенного не было, друзья же, почти одна семья. Всё было действительно очень вкусно, и было очень весело. Много пели. СанСаныч в азарте брал в руки баян, он неплохо ещё играл, тогда они пели все песни подряд, какие вспоминались: от дореволюционных, до современных, но, большей частью, шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых годов, да все подряд.
Солировал обычно Алексей Алексеевич. Он единственный мог, оказывается, перепеть почти все песни, которые, вспоминая, наигрывал СанСаныч. А уж он их помнил… Тысячу миллионов! Может и больше. Помнил только музыку, не слова. В этом они здорово друг друга дополняли.
А нам не страшен ни вал девятый,Ни холод вечной мерзлоты…А мы ребята, да-да!А мы девчата, да-да!..
Звонко пели, с огоньком, с душой исполняли любимые песни. А как же они могут быть не любимыми? Слова-то, посмотрите, какие душевные. Азартные, бодрящие, говорящие о характере, упорстве, противостоянии, борьбе, красоте человеческой, и любви. Конечно, любви. Светлой, чистой. В первую очередь о ней в песнях и поётся — о любви!
Только-только все остальные гости успевали вспомнить слова и войти в хоровое пение, как СанСаныч ловко переводил музыку на другой мотив. Исполнители, с хохотом неожиданно для себя замечали, что баянист с хозяином дома поют уже совсем другую песню. «Другую! Они уже другую песню поют. Вот, черти! Стоп!» Хор, в недоумении, сбиваясь, замолкал, прислушивался, узнавал другую мелодию, и тогда уж только подхватывал. Конечно с опозданием, но весело и с хохотом догоняли следующий припев. А песни-то какие!..
А у нас во-дворе есть девчонка одна,Среди шумных подруг неприметна она,И не знаю зачем мне она так нужна.Я гляжу ей в след ничего в ней нет…
«Стоп, люди! У них уже другая мелодия…» «Они другую уже поют!» Знакомая-знакомая! Хор, прервавшись, снова прислушивается… О! Это же!.. А-а-а, наша! Кто с какого места, но громко и с удовольствием подхватывают.
Лётчик над тайгою, точный курс найдёт,Прямо на поляну посадит самолётВыйдет в незнакомый миро ступая по-хозяйски,В общем-то зелёный, молодой народА ты, улетающий в даль самолёт, сердце своё сбереги…
Поют широко, распевно, очень громко, улыбаясь и радуясь… О себе потому что поют, о лётчиках, о бортинженерах, бортрадистах, стюардессах, диспетчерах, техниках, да обо всех своих… Любимая потому что.
Под крылом самолёта о чём-то поёт,Зелёное море тайги…
«Эй-эй, стоп-стоп!» «Они опять!..» «Снова другая песня!» «Что там, что?»
Мы обветрены, мы просоленыНам шторма нипочём.После плаванья в тихой гаваниВспомнить будет о чём.Эх, сколько видано, эх, перевидано!После плаванья в тихой гавани,Вспомнить будет о чём…
СанСаныч уже перескакивает на другую песню, Алексей Алексеевич мгновенно улавливает, подхватывает, с чувством выводит:
Скажи-скажи какая вьюга…Скажи-скажи, какая вьюгаВ тебе оставила сво-ой след.Берёза белая подруга…
Итак без остановки песен тридцать, тридцать пять. Пели, забираясь уже в песенные, казалось, дебри.
Ты весь день сегодня ходишь хмурый.Даже глаз не хочешь поднимать.Мишка, в эту грустную минутуТак тебе мне хочется сказать…
Далеко не все помнят слова старых песен, но припев подхватывают задорно, с жаром. Выскакивают в круг, начинают танцевать, пародируя манеры танцев 30-х, 40-х…
Мишка, Мишка, где твоя улыбка,Полная задора и огня.Самая нелепая ошибка, Мишка,То, что ты уходишь от меня…
В такие моменты, СанСаныч неожиданно переходил на танго «Брызги Шампанского». И распаренные, уставшие, напевая мелодию, танцевали уже все… и дети. В таком песенном марафоне дети всегда бросали все свои игры в другой комнате, сбивались в команду активных зрителей. С восхищением и любопытством глазели, наблюдали, болели за взрослых, подпевали где могли, веселясь и хохоча над своими родителями, и над собой. Сейчас уже и взрослые — не взрослые, а совсем смешные, и родные все, и балуются, как малые дети… Веселились.
Заканчивали застолье часто одной песней.
Пора в путь-дорогу,Дорогу дальнюю, дальнюю,Дальнюю идёмНад мирным порогом,Тебе любимая, махну крылом.
Либо другой:
Всё выше, всё выше и выше,Стремим мы полёт наших птиц.И в каждом пропеллере слышим…
Лётчики они потому что. Что же ещё-то им петь? В такие моменты и СанСаныч был не предпринимателем новой волны, а именно лётчиком, пилотом, как и они все.
* * *
Платформа с грузом пришла почти неожиданно, хоть и месяц где-то ходила. Железная дорога, как обычно, с запозданием на сутки проинформировала «клиента», чтоб на штрафы раскрутить. Пока это он там документы оформит, пока деньги заплатит, пока они поступят… а счётчик тикает. На этом и живут, хитромудрые «железные дорожники». СанСаныч оплатил, конечно. Понимал: с ними спорить, что с паровозом бодаться!
Взгромоздили установку на бортовой «КамАЗ» и привезли к месту приписки. А место выбрали — нашли! — исходя из её размеров, в железнодорожном техникуме города. Прошла она, бедная, после целого дня работы — закончили далеко затемно, — с применением ломов, десятитонного автокрана, кучи ребят-студентов техникума — СанСаныч оплатил их труды — только через окно актового зала. С выемкой оконной рамы, и долблением проёма. Больше поставить её было и некуда. Перед этим СанСаныч искал, конечно, производственное помещение, обращался к директорам местных транспортных, пустующих промышленных предприятий, те называли цифру арендной платы дороже самой установки. Почему так много? А им чем больше, тем лучше. Предприниматель же! Вдруг да согласится дурак-арендатор. Все понервничали перед приходом установки. Хорошо у Людмилы Николаевны — опять у Людмилы Николаевны! — знакомый какой-то, случайно нашёлся, порекомендовал обратиться к одному человеку в этом техникуме. За умеренную плату как раз тот всё и устроил.
Установили ёмкость как положено: забетонировали площадку, закрепили на анкерные болты, заземлили контур, подвели линию электропитания — триста восемьдесят вольт, выкрасили помещение, саму установку, а заодно и подсобное помещение. Всё сделали как полагается. Не дожидаясь «заботливых» инспекторов, установили пожарный ящик с песком, ломом, багром и ведром, и пару пенных огнетушителей подвесили. Тот человечек и помогал, из техникума который. Он, Геннадий Васильевич, кругленький, пузатенький, благообразного вида, с бородкой, совсем как профессор, с хитрыми глазками человечек, вёл в техникуме занятия по связи вообще, спецсвязи в частности, и ещё какой-то там аналогичной мудрёности. Что-то, с чем-то соединял.
При знакомстве, щегольски прищёлкнул каблуками, СанСаныч был с Людмилой Николаевной, Геннадий Васильевич как бы между прочим гостям пояснил: «Бывший сотрудник, так сказать нашей славной ГэБэшной конторы. Только она сейчас, хе-хе, как бы это сказать, дуба вроде дала». Многозначительно хихикнул, мол, понимаете, юмор, да! Я не ихний, я теперь свой!
