Курт Тухольский, пылкий и чуть пухленький аспирант юридического факультета Йенского университета, за короткое время ставший самым язвительным критиком берлинской «Шаубюне», в мечтах вынашивает план всякого пылкого, язвительного журналиста. Он хочет основать собственный журнал, который должен называться «Орион». Тухольский хочет дотянуться до звезд. Журнал должен стать «годичным кругом в письмах». То есть представлять величины своего времени в их аутентичных жизненных свидетельствах. Странная идея: три раза в месяц подписчики должны получать «факсимиле письма одного из выдающихся европейцев». Из затеи ничего не выйдет. Скоро Тухольскому придется сообщить девяноста четырем потенциальным подписчикам: «Орион останется тем, чем был: созвездием, далеким и недостижимым». Райнер Мария Рильке и Герман Гессе, эти большие любители эпистолярного жанра, согласились участвовать (Рильке уже 21 сентября посылает стихотворение), Томас Манн тоже. Но этого мало. И все же из стадии основания журнала сохранился необычный и достижимый документ, а именно – письмо Тухольского, в котором он 26 сентября из своей комнаты на Находштрассе, 12 пытается привлечь видных деятелей к сотрудничеству и составляет удивительный в своей полноте и точности список лиц, которые представляются ему с немецкой точки зрения «выдающимися европейцами», проводя диагональ через весь 1913 год. Из области литературы он хочет, чтобы участие приняли «Демель, Гофмансталь, Брод, Бляй, Моргенштерн, Верфель, Рильке, Гауптман, Вассерман, Т. Манн, Генрих Манн, Гессе, Шницлер, Альтенберг, Роберт Вальзер, Штерн-гейм, Шоу, Ведекинд, Келлерман, Фридель, Кайзерлинг, Гамсун и (!) Кафка». Но рядом с ними и «Минона, Угласс, Хольц, Шефер, Вилли Шпайер, Вид, Хохдорф (Брюссель), Ирэн Форбс-Моссе» – то есть имена, стоявшие в 1913-м в одном ряду с великими первыми, но сегодня больше никому не известные. Впечатляет также список живых философов, которых Тухольский хочет просить о содействии: «Маутнер, Честертон, Ратенау, Зиммель, Вундт, Мах, Бубер, Фламмарион, Бергсон». И, наконец, из «Изобразительного искусства»: «Мейер-Грефе, Лихтварк, Беренс». Что касается иллюстраций и рисунков, то среди прочих Тухольский упоминает следующие имена: «Климт, Барлах, Кольвиц». Как все-таки жаль, что ничего из этого не вышло.
Еще одна диагональ через 1913 год – художественная. «Первый немецкий осенний салон» в Берлине, открытия которого с весны добивались прежде всего Франц Марк и его друг Август Маке в Бонне, открывается 19 сентября в легендарной галерее Герварта Вальдена «Штурм». За год до этого он превратил отданную под снос виллу на Тиргартенштрассе, 34а в сенсационный выставочный дом.
Список художников, представленных на выставке салона, созданного по образу парижского «Осеннего салона», содержит все, что в 1913-м было авангардом – за исключением берлинских художников «Моста», которые после своего болезненного майского распада еще зализывают раны на Балтийском море и о новом групповом движении пока не помышляют. «Если они не станут участвовать, – пишет Марк к Маке в Бонн, – большой трагедии не случится, жаль мне будет только по поводу Нольде и Хеккеля». О Кирхнере ни слова. Обоим «Синим всадникам» он абсолютно чужд по своей сути. В итоге экспонировано триста шестьдесят шесть картин, в целом девяносто художников из двенадцати стран: вторая после Арсенальной выставки в Нью-Йорке выставка года, задающая тон. Для «Осеннего салона» Вальден арендовал огромный зал на 1200 квадратных метров на Потсдамерштрассе, 75. Бернхард Кёлер, крупный меценат, выделяет на организацию 4000 марок, в конечном счете ему приходится выложить дополнительные суммы на транспортные расходы. Но «Первый немецкий осенний салон» производит сенсацию. На открытие из Парижа прибывают Робер и Соня Делоне, а также Марк Шагал, почти целиком представлен «Синий всадник», и даже итальянские футуристы специально приезжают в галерею «Штурм». Все знают, что присутствуют на событии исторического масштаба. Англичане, французы, немцы, русские, австрийцы, венгры, итальянцы, чехи – всех объединяет жажда нового искусства. Эстетический альянс за пределами границ, демонстрация единства авангарда по ту сторону политических баталий.
Можно увидеть произведения Архипенко, Делоне, Леже, Северини, Карра, Боччони, Явленского, Марка, Маке, Мюнтер, Клее, Шагала, Кандинского и Пикабии, рядом с ними, впервые в кругу авангардистов, картины молодых художников Лионеля Фейнингера и Макса Эрнста. Франц Марк показывает три эпохальных полотна, на которых еще не высохла краска: «Башню синих лошадей», «Волков (Балканскую войну)» и, наконец, ту картину перекошенных друг в друга созданий, для которой он не подобрал названия, пока Пауль Клее в итоге не назвал ее «Судьбами животных». Параллельно читаются доклады, на которые в лице Гийома Аполлинера, давшего кубизму его имя, и Томмазо Маринетти, озвучившего итальянских футуристов, в галерею «Штурм» пришли два самых блестящих теоретика искусства.
Общественность реагирует возмущением и негодованием. В газетах выставку ругают на чем свет стоит, что после всех немыслимых сил, затраченных на организацию, больно ранит Августа Маке. Он в гневе от этого «собачьего отродья» и «газетного свинства», не понимающего, что происходит в Берлине. «Франкфуртская газета», к примеру, пишет: «Выставка делает вид, будто представляет что-то прогрессивное. Никогда еще претензия не была такой самонадеянной, такой необоснованной». А «Гамбургские новости» подводят итог: «Какое поистине неслыханное безобразие, все это скопление смехотворной дурацкой мазни. Впечатление, будто сходил в музей сумасшедшего дома». Франц Марк доказывает в письме Кандинскому: «Вывешивая полотна, я руководствовался одной идеей: показать колоссальную глубину духа и подвижность художника. Посетитель уйдет с выставки с бьющимся сердцем и полный приятных сюрпризов. Для меня лично итог тоже стал неожиданностью: значительное преобладание (также и по качественным критериям) абстрактных форм». Затем Марк, Маке и Герварт Вальден печатают листовку, которую раздают на Курфюрстендамм и в зоопарке. В ней прекрасные слова: «Ходить на выставки искусства надо против воли художественных критиков!» Но все тщетно. Почти никто не приходит. Выставка оборачивается финансовой катастрофой: меценату Кёлеру пришлось вместо 4000 марок выложить в итоге 20 000, чтобы покрыть аренду и перевозку.
Помимо Рильке с Фрейдом в Мюнхене в эти первые дни сентября находится также Артур Шницлер, он остановился в гостинице «Континенталь» и ходит на репетиции своей пьесы «Игра в любовь». По воле прекрасного совпадения, его бывшая любовница Мари – или просто Мици – играет в постановке главную роль. Эта Мария Глюмер – в дневнике «Мц» – бывшая пациентка и одна из тех «прелестных барышень» Вены, которых Шницлер всю жизнь любил, которые знали, как держать свою совесть в узде, с которыми можно было на ужин сходить или за город съездить, но не больше, и которые умели ловко вписываться в бюргерскую жизнь своих любовников. Однако теперь в Мюнхене, где он пребывает с Ольгой, своей женой, держать все под контролем затруднительно. 9 сентября он получает приглашение на Леопольдштрассе к такому же любителю женщин, как и он сам: «Лизль сопровождает нас к Генриху Манну, живущему здесь со своей возлюбленной, одной пражской еврейкой. Он представляет ее как свою жену и настаивает, чтобы с ней обращались должным образом. Герцог и фрейлейн Морена также здесь. Кофе на террасе. Сносная беседа. Не нахожу госпожу Манн столь ужасной, как остальные мне ее изображали. – Все вместе на озеро». И как ему, весело? «Скучно».
В Дюссельдорфе юрист Карл Шмитт ежедневно ждет своего открытия. Вечером он отправляется со своей любовницей Кари в постель и, как доверяется он дневнику, «восхитительно резвится»; «шаловливые пальчики ночью».
Так проходит день за днем, в суде дел нет, а издатели отклоняют его книгу «Ценность государства», содержащую большую анти-индивидуалистическую программу Шмитта. Но вот 20 сентября – свершилось: издатель Мор хочет напечатать книгу Шмитта, и автор вырастает на целый метр: «Восхитительная осенняя погода. Я вновь ощущаю себя большим человеком, слоняющимся по улицам с невидимым чуждому глазу тайным превосходством».
К сожалению, длится это недолго. 30 сентября он записывает после концерта: «Музыка разбередила все мои комплексы. Мне хотелось покончить с собой. Какой во всем прок? Никому ни до чего нет дела, никому нет дела до меня, мне нет дела ни до кого. Вот бы только книга моя вышла». Тогда – чудесная наивная надежда – все будет хорошо. Но такой закон не может обосновать даже доктор юридических наук Карл Шмитт.
25 сентября 1913-го Чарли Чаплин подписывает первый контракт с киностудией «Кистоун». Он получает 150 долларов в неделю за съемки в своем дебютном фильме «Зарабатывая на жизнь».
