Краткий эпилог на тему «Любовь приходит и уходит»: 16 октября в Хеллерау Эмиль Жак-Далькроз и ученики еще раз демонстрируют Райнеру Марии Рильке, в чем именно заключается их метод активизации тела. В зале пустого Фестивального дворца рядом с Рильке сидит по правую руку Лу Андреас-Саломе, по левую – Эллен Дельп, та самая вожделенная «утренняя Эллен» из августа в Хайлигендамме, которую Лу называет своей «избранной дочерью». Рильке, на самом деле проживающий в Дрездене на Сидоништрассе (в гостинице «Европейский двор»), пишет потом вместе с Лу Андреас-Саломе письмо Сидони Надерни, в котором оба советуют ей непременно обратиться к доктору Фридриху Пинельсу в Вене – тому Пинельсу, который больший успех имел не как психолог, но как соблазнитель, и ранее как «простой смертный» обучил Лу Андреас-Саломе радостям плотской любви. Какая дивная неразбериха. Возможно, что даже для Рильке это уже слишком. Следующим днем он сломя голову отбывает назад в Париж. Оттуда 31 октября он пишет, что хочет подать на развод с Кларой.
Молодой Арнольт Броннен пишет яростную драму «Право на молодость» о восстании молодого поколения против старого. А Готфрид Бенн – которому год назад пришлось смотреть, как его отец Густав Бенн, сельский пастор Морина в Ноймарке, из этических соображений запретил дать его смертельно больной матери морфий, которым он, сын и врач, хотел смягчить ее муки, и та умерла, крича от боли? Боль тоже, читает священник проповедь жене и сыну, послана Богом. Это последний раз, когда Готфрид Бенн повинуется миру отцов. В 1913-м, год спустя, он казнит отца в стихах. «Сыновья» будет называться его сборник, который уже названием дает понять, у кого теперь право голоса. Знак самоутверждения перед всесильными отцами. Отцам брошен мучительный вызов, пока еще только мысленно, но скоро он обретет слова. А пока еще немного рановато. Георг Тракль этой осенью пишет «Превращения зла», где вопрошает себя в отчаянии: «Зачем ты стоишь безмолвно на ветхих этих ступенях, в доме своих отцов?» Кафка напишет «Письмо отцу». А Бенн воспевает в стихах память о матери. И много позже в своем стихотворении века «То так, то этак», он скажет: «Отец побывал однажды в театре, / На „Жаворонке“ Вильденбруха» [40]. В его глазах это было ультимативным отцеубийством, иным, чем у Фрейда, а именно – одетым в культурный снобизм.
Томик Бенна «Сыновья» посвящен, кстати, Эльзе Ласкер-Шюлер. «Приветствую Эльзу Ласкер-Шюлер: бесцельная рука из игры и крови», пишет он на титульном листе – по-видимому, последний, краткий налет сентиментальности перед тем, как бегство чувств у этого патологоанатома окончательно сделалось патологичным. А Эльза с матрасов своего склепа, выносить который она может только благодаря каждодневному опиуму и приемам врача и терапевта Альфреда Дёблина, пишет своему «синему всаднику» Францу Марку в Зиндельсдорф отчет об актуальном положении дел в любви: «Циклоп доктор Бенн посвятил мне свои новые стихи „Сыновья“, они такие красные, как луна, такие жесткие, как земля; дикие сумерки, бой молотков в крови». Большая любовь заканчивается, как и началась: громкими фразами.
Людвиг Витгенштейн 16 октября со своим другом Дэвидом Пинсентом отправляется кораблем из Англии в Норвегию и продолжает работать над «Логико-философским трактатом». Свои мысли он бережно записывает в блокнот. Но перед тем на первой странице он делает пометку: «После моей смерти отправить госпоже Польди Витгенштейн, Нойвальдеггерштрассе, 38, Вена, и Б. Расселу, Тринити-колледж, Кембридж». Университетский учитель и семья служат опорами, поддерживающими его, когда он пытается воздвигнуть новое здание логики. Еще будучи в пути, он посылает Расселу письмо с центральными вопросами, но забывает его на борту. 29 октября он пишет Расселу повторно: «Получили ли Вы мое письмо? Я оставил его в ресторане корабля, чтобы отправить Вам – но, по-видимому, забыл».
Карл Шмитт, надеющийся обрести счастье с выходом из печати своей книги «Ценность государства», пишет, полный отчаяния, в дневнике: «Ни от кого нет ни единого письма». Еще хуже: у него насморк. 2 октября он не знает, переживет ли «отвратительный этот катар; о боже, и однажды настанет смерть».
До тех пор Шмитт еще хочет жениться, а именно на любовнице Кари, которой он посвятил свою первую книгу. Даже тайный советник Гуго фон Ценгофф, отцовский персонаж Шмитта из этого периода, время от времени подбрасывающий ему юридические мандаты, дает добро. Ценгофф – второе центральное созвездие 1913 года. Шмитт предан ему в страхе и симпатии, взывает к его благосклонности, пьет и курит с ним до глубокой ночи. Ценгофф предостерегает его от «танцулек» Кари, но потом требует, чтобы она хотя бы обратилась в католичество, чтобы можно было жениться в аббатстве Мария Лаах.
Кари покупает себе шляпку, а Карл покупает кольцо – они обручаются. Потом Кари теряет вдруг паспорт, что делает свадьбу невозможной, Карл – вне себя от гнева. Но Кари странным образом сохраняет спокойствие. Раз они теперь не могут въехать супругами в новую квартиру при консерватории, да и с деньгами туго, так как у Карла до сих пор нет постоянной работы, Кари приходится пожить у родителей Шмитта в Плеттенберге, пока они не смогут пожениться и жить вместе. Шмитт отвозит ее на поезде и возвращается в Дюссельдорф, терзаемый уверенностью, что оставил свою любимую в логове чудовищ: «Она в Плеттенберге в окружении отвратительной злой матери и избалованной маленькой Анны». Скоро, пишет Шмитт, он намерен вызволить драгоценную Кари из ада своей родни и повести к алтарю.
С испанской танцовщицей Кари он познакомился в 1912 году в одном варьете. И совершенно потерял голову. Она сказала, что ее зовут Пабла Карита Мария Изабелла фон Доротик. Ее паспорт так никогда и не найдется. И ясно почему. В будущем, во время бракоразводного процесса, он узнает, что его жена была не испанкой благородного происхождения, а внебрачной уроженкой Мюнхена по имени Паулина Шахнер.
И все же есть одно место, полное солнце и счастья, в этом октябре 1913 года. Август и Элизабет Маке с двумя сыновьями въезжают в дом «Розовый сад» в Хильтерфингене, расположенный прямо на Тунском озере, с видом на воду и на высокие, покрытые снегом вершины Штокхорнской цепи на горизонте. Луг перед домом мягко сбегает к берегу, где семейство Маке пьет четыре чашки свежезаваренного кофе на увитой розами веранде.
Впервые Август Маке не взял с собой старые картины: здесь, в Швейцарии, он хочет начать все заново. Он еще несколько истощен развеской «Первого немецкого осеннего салона» и огорчен провалом и негативной критикой. Но здесь, на далеком Тунском озере под теплым октябрьским солнцем, мрачное настроение спустя несколько дней полностью проясняется. Он покупает принадлежности для рисования и берется за дело: такое страстное вдохновение его еще не посещало – за четыре октябрьских недели на Тунском озере он создает свои важнейшие полотна. Его без конца тянет на набережную, он без конца рисует элегантных прогуливающихся женщин, мужчин в шляпах, свет, мягким теплом пробивающийся сквозь деревья на аллее. А за ними, на синем покрывале моря, то и дело показывается белая лодка. «Солнечный путь», например, возникший в самом начале октября: на нем ствол дерева пылает наравне с платьем женщины, она вглядывается в глубокую темную синь воды, неба совсем не видно от вспыхивающей светло-зелеными и желтыми красками листвы. С краю играют дети. Здесь, на Тунском озере, Август Маке рисует свои актуальные образы рая.
У семьи Маке есть небольшая лодка; с женой Эленой в гости приезжает Луи Муалье, друг художника, с которым он скоро отправится в легендарное путешествие в Тунис. А сейчас они пока что путешествуют по Туну, выплывают на озеро, причаливают к маленькому острову, разводят костерчик, и Элен варит изысканный арабский кофе в турке, которую привезла с собой из Туниса.
В будние дни жизнь также похожа на идиллию. С самого утра, как распахиваются зеленые ставни, взгляду открывается мерцающая синева бабьего лета.
Весь октябрь так жарко, что обедают на открытом воздухе; лишь во второй половине дня, когда через поляну начинает пробираться прохлада с озера, Маке надевает любимый свитер грубой вязки и выкуривает первую трубку. Потом он носится с обоими мальчиками, Вальтером и Вольфгангом, по саду.
Август Маке обустроился на самом верху, в комнате с балконом и широким видом на озерную гладь, там он переносит на холст все, что насобирал на променадах, в шляпных магазинах, витринах. Элизабет Маке рассказывала потом, как ее муж выносил в полдень картины из мастерской в сад, «в сияющих осенних красках пронизанный солнечным светом, и ставил их в самый центр этого зноя: они не теряли ни капли яркости, в них было собственное сияние. Потом он спрашивал меня: „Как думаешь, это действительно что-то или просто китч? Я сам понять не могу“». Элизабет понимала, что это. И мы понимаем. Это картины столь настоящей, убедительной красоты, что вынести ее можно, лишь повесив на них клеймо китча.
