Ловушка. Надо быть осторожнее. Карл увидел тюбик смазки. Он пошевелил его ручкой метлы, и в тот же миг из стены вылетел гарпун и вонзился туда, где стоял бы любой, задумавший в столь ограниченном пространстве нанести лубрикант на интимное место кабинка была до тысячных долей дюйма рассчитана так чтобы личность неопределенного пола оказалась в той точке куда войдет смазанный гарпун раскалившийся докрасна от запущенной реакции.
Карл заметил что дверь заперта изнутри и большой медный ключ торчит в медном замке покрытом патиной; скорпионы ползали по мраморным раковинам и пыльным писсуарам с медными ободками. Он открыл дверь и вышел на площадь где местные жители застыли как бледные суровые призраки. Земля вокруг площади была абсолютно плоской. Группа мужчин с уровнями и геодезическими приборами изучала территорию. Изредка один из работников в припадке ярости швырял свой уровень или землемерную треногу в морду прохожему.
На одном из тюфяков лежит обнаженная девушка. Мальчик с дерзкой усмешкой раздвигает ей ноги. Одной рукой та ласкает его пенис изящными ритуальными жестами храмовой танцовщицы. Она крутит чреслами, двумя пальцами тянет его вниз, и струя брызжет ей на плоский животик. Тела теряют очертания растворяются в синем свете взрывом разлетаются по белым ущельям улиц Танжера по лязгающим знаменам по грязной арабеске задницы танцующего мальчика расплескиваются по глинобитным стенам под солнцем от которого кожа покрывается мурашками.
Мне знакомы страпоны Лесбоса
И анальная смазка Содома
Я – единственный мужчина в Стамбуле
Я – единственный панк в исламе
Я – единственный бар в Скид-Роу
Я – единственная шлюха в порту
Так что прощайте, красные белые и синие ментоловые марионетки. Вниз по подиумам, мостам, лестницам, вырубленным в скале… прокуренные отели врезаны в крутой обрыв… круглая комната с маленькими спаленками и выходом в главный зал где жарят туши горных баранов и подают к столу. Паломники всех классов и положений безразлично смотрят друг на друга – а чего ты ждал монстра вроде снежного человека подозревают это помесь медведя и еще какой-то злобной херни? Стоматологов зовут лечить все, от искусственных челюстей до больной шляпы. Пей чай и сострадание с жадным писком наслаждения. Визгом оповещай по радио о результатах футбольного матча.
Местные жители смотрят на чужака, пылая ненавистью. Они кажутся забавно угловатыми, потому что во время ходьбы никогда не двигают тазом, держат его ровно, ставят ноги ровно одну перед другой. Карл увидел, что дети ходят со скрепами на тазу. Каждый носит или полицейский значок, или какую-нибудь форму. Его остановила группа ребят в форме. И м всем было лет по девять, лица тонкие, сжатые, старческие, и строгие, испытующие глаза…
– Мистер, у нас запрещено ходить, вихляясь.
– Приличные люди так не делают. -
– Ты чего, педик что ли? Кольцо медленно сжимается.
– Чужак…
– Надо его проверить… допросить.
Словно цепная реакция пробуждает их от угрюмой вялости к рычащей озлобленности. Единственное живое существо на полях. Ни цветка дерева стебля травы не тянется к небу. Земля плоская что бы ни говорил какой-то помешанный итальяшка. Озверевшие дети жарят пастилу над горящим негром.
Голоса плывут над школьным двором и оградой спортплощадки… героин у окна пустого магазина под взглядом синих глаз манекенов холодный ветер заносит снегом наши ноги – он отдал мне дозу в сигаретной пачке… «Товар куда лучше, чем обычно, и вес полный». Он сказал и поплыл сквозь вьюгу как старая газета на зимнем ветру. Он умер в одиночестве, чужак в меблированных комнатах, тяжелые капли, фонтан, юный грек задницей к небу.
«Мы твои бабушка с дедушкой… взрослые…» Эти слова на забытом языке покрываются холодным потом мерзкой прогнившей несуразной Одри луна и с зеленью помню фотографию когда она была очень молода в солнечных лучах никакого обмана лет шестнадцать наложились у нее в голове на смерть среди диких рек у двери бунгало на Палм-Бич потускневшая сепия в серебряной рамке вода простирается у корней ив показывает призрачное молодое лицо посмотри на фотографии на цветы мы вернулись с кладбища омрачены грустью и обреченностью если я стану древней путешественницей слова доносятся из разрушенного бунгало в Палм-Бич потому что ты так далеко эти сырые фиалки столько лет назад запах обреченности в четыре часа летнего утра сон любви до сих пор длится разрушенный фасад в Палм-Бич, антикварная мебель девятнадцатого века цветы из сна звенят вспыхивают горят девушка с оранжевыми губами осталась еще с «Булыжных садов» я видел ее в последний раз такси уже ждало на улице…
Когда мир схлопнется в потемневшее дерево в пляж я найду тебя филигранная работа пассатов облака белые как кружева кружат над перечными деревьями хмурое июльское утро вкус пепла плывет в воздухе запах дерева потеющего в горне погоды изношенные пятна загрязненной воды под деревьями в тумане промокшие цветы разорение улиц туман с каналов в полях тени ребят к рассвету в пионовых полях кучера и звери сна холодный потерянный мрамор в комнате полной теней смутно доносится тихое печальное бормотание двух детей синим летним вечером я пойду по тропе голубоглазые сумерки ухмыляются у него между ног втаптывая мягкую траву в сон я должен чувствовать его прохладу на ногах растет торнадо в урожайном городе ночные ограды мертвые пальцы пришла буря и гонялась по небу на Лонг-Айленде псы тихие в серых долинах часы жизни остановились.
