До сей поры я утаивал (если не считать беглого упоминания) отвратительные замыслы, время от времени посещавшие меня, но примите в расчет, что я все-таки покаялся, что я пишу эти строки, стоя на коленях, бередя раскаяние свое, да станет оно еще жесточе, да запустит оно свои когти еще глубже в меня. Нет, ничего не получается, не удается мне выдавить ни единого вздоха из голодного моего нутра! Вижу ясно, что я стал добычей ада, понимаю, что поддался дьяволу и что сладостный глас смирения и руно агнца — не для меня. Придется мне говорить без обиняков и признаться — и вот я признаюсь, что замыслил я воровство, что возжелал я похищать Стокласовы книги и продать их господину Хюлиденну, который в то время вращался в Крумловском округе и был агентом некоего амстердамского книготорговца по имени Стейнер…
План обогатиться за счет нашей библиотеки созревал во мне уже довольно давно. Целый год ходил я вокруг этих сокровищ как в дурмане, и не будь я таким ценителем книг, отправил бы я их одну за другой букинисту. Если я этого не сделал, то отчасти потому еще, что всякое воровство требует избытка сил, своего рода полета мысли, дающего по крайней мере два объяснения тому, что называют составом преступления. Вот такой-то легкости мне и недоставало.
В то время, о котором идет речь, то есть когда меня удручала озабоченность судьбою Сюзанн, планы ограбления вновь посетили мое воображение. Поколебавшись немного, я кинулся к стремянке и, как художник, кладущий последний мазок на ухмыляющееся лицо Иуды, написанное на великолепном своде купола, решил свою участь последним движением, последним рывком руки. Я завладел книгой «De Capitibus Servorum».
Жизнь моя жалка и похожа на жизнь проклятых. Несмотря на краску стыда, я еще в начале своего повествования не удержался от намека на мое падение и ныне вторично повествую о нем, как преступник, возвращающийся к месту, где земля утоптана ужасной схваткой…
Очень хорошо знаю, что алчность свою я оправдывал любовью к сестре, но здесь я обязан сказать правду: братские чувства действительно играли какую-то роль в этой истории, однако я присвоил имущество моего хозяина не ради сестры и даже не ради Сюзанн. Подлинная причина этого хищения — моя низменная натура и жадность к деньгам. Если бы я хотел замазать вам глаза, то мог бы сослаться на обычаи и нравы, укоренившиеся около восемнадцатого года нашего столетия. Но какими средствами выразить адское бурление тех лет? Не придумав ничего лучше, я просто повторю вопросы, которые сам себе задавал, держа в руках названный том.
Вот они.
Чьи эти книги? Герцога Марцела?
Отнюдь!
Стокласы?
Отнюдь! Они — собственность государства. Достояние народа.
Но если это так, то ты, Бернард, покушаешься всего лишь на свое собственное имущество, ибо на твою долю приходится как раз одна страничка…
Сбитый с пути истинного подобными соображениями, я взял «De Capitibus Servorum», а когда (как я уже изложил ранее) мне стало жалко отдавать эту книгу — сорвал переплет с «Южночешской хроники».
Затем я написал господину Хюлиденну, назначив ему встречу на завтра, и спрятал свою добычу.
И вовремя, ибо в следующую минуту дверь распахнулась и в библиотеку ворвались Марцел с Китти, держа под мышками по паре шпаг. Я спросил (маскируя свое замешательство), что намерены они делать в библиотеке со всем этим фехтовальным снаряжением.
— Как что? — отвечали они. — Князь будет обучать нас своему искусству.
Я не сразу сообразил, о каком искусстве они говорят, и довольно много времени прошло, прежде чем я уразумел, что вместо грамматики, чтения и письма эти птенцы желают обучаться фехтованию.
Вскоре явился и князь. Вид его снова привел мне на память Сюзанн, и, окинув полковника взглядом, я мысленно произнес: «Да падут на твою голову ее несчастье и тот грех, который я только что совершил».
Меня так и подмывало чем-нибудь уколоть князя, выставить его в смешном виде, и я всплеснул руками: он и впрямь выглядел огородным пугалом. Ноги обтянуты узкими штанами, грудь — курткой, застегнутой под самое горло, и всюду, куда ни глянь, блестели пуговки. Вся фигура его смахивала на ворона, окованного никелем. У князя были длинные ноги, узкие бедра и такие широкие плечи, так резко сужающаяся книзу грудная клетка, что я сказал себе: эге, братец, да ты носишь корсет! Позднее, разговаривая с ним, я положил руку ему на талию, чтобы убедиться в своей правоте, но должен сознаться, что ошибся.
Ваша милость, — сказал я, чтобы оправдать этот жест, — пойдемте, покажитесь Михаэле и бросьте ненужные занятия. Китти никогда не придется прибегать к оружию, а что касается Марцела, то ваша наука, быть может, и пошла бы ему впрок, чтобы гонять ворон с пашни, но, поверьте, для этой цели лучше подходят камни.
Бернард, — возразил князь, упирая в пол острие длинной шпаги и испытывая ее гибкость. — Бернард, нет вещи более благородной, чем оружие. Запомни — никогда рука человеческая не изготовляла предмета более совершенного, более красивого и более необходимого.
Чепуха! — отозвался я. — Но у меня неотложная работа, и я прошу вас убраться дальше — в коридор, на двор, в поле!
Выбор пал на библиотеку, потому что пол здесь удивительно ровный, помещение просторное, полное воздуха и высокое. И еще потому, что к ней примыкает несколько комнаток, которые послужат нам гардеробными.
С этими словами князь принял какую-то шутовскую позу; слегка присев и задрав левую руку к лопаткам, он принялся толковать о сгибании коленей, о прыжках и выпадах. Марцел и Китти смотрели на него во все глаза, жадно глотая каждое его слово.
— Тьфу ты, — сказал я, видя, что князь не обращает ни малейшего внимания на мой протест и не прекращает своих глупостей. — Да убирайтесь же, ваша милость, дайте Марцелу заняться делом, за которое ему платят, и оставьте ваши прыжки с ногою, выставленной вперед, иначе я подниму всю Отраду, пусть явится поглазеть на вас. Право, сейчас вы смешнее какого-нибудь паяца, а это вам вовсе не к лицу.
Однако князь не послушал моих увещеваний и отвечал мне через плечо.
Полон злости, я побежал за Михаэлой и Яном. Потом позвал еще и Сюзанн.
Разговаривая с ней, я отводил глаза, опасаясь, что замечу на ее лице следы слез. Какое! Мадемуазель была прекрасней, чем когда бы то ни было.
Кой дьявол придает любви столько очарования и простоты?! Мадемуазель горела желанием увидеть, как фехтует полковник, и смеялась, словно дитя.
По дороге я просил обеих барышень отчитать наших сорванцов.
Вам известно, — говорил я, — что Китти не обнаруживает никакого интереса к полезным занятиям и не помнит наизусть и двух связных строк; если теперь князь задурит ей голову фехтованием, как задурил своими россказнями, то никакого толку из нее не выйдет.
В отличие от вас, — перебила меня Михаэла, — я не нахожу, что фехтование так уж бесполезно. А насчет Марцела не беспокойтесь.
За такими разговорами мы дошли до библиотеки. Князь успел уже объяснить, как надо держать шпаги, и показывал теперь, как закрываться и как наносить удары. Я даже не в силах был постичь всю глубину подобной глупости, ибо, кроме дельной и ядреной ссоры, мне глубоко противно всякого рода состязание. Однако Михаэла и Сюзанн не разделяли моего мнения. Напротив! Они смеялись, с интересом следя за игрой со шпагами. Зато Ян качал головой — однако вовсе не потому, что разделял мою точку зрения. Он просто удивлялся поведению князя.
Насколько я понимаю, — сказал он Михаэле, — и насколько разбираюсь в этом искусстве, полковник не показал правильно ни одного приема.
Какая у вас школа? — обратился он затем к самому полковнику. — Итальянская, говорите? Да ничего подобного!
Вечно вы недовольны, — заметила Михаэла Яну. — Что вы против полковника имеете? Я нахожу приемы великолепными.
В это мгновение Китти уронила шпагу и покраснела, словно вместе с маской и клинком маленькой барышне передали и самолюбие фехтовальщиков.
Оружие подняла ее сестра, и тут я убедился, что привел плохих союзников себе: Михаэла встала на место Китти и попросила князя тоже принять ее в ученики.
Бедный Марцел, надеявшийся, что после подружки наступит его черед, остался с носом. Он прижался к стене, словно желал сделаться невидимым и в то же время обратить на себя внимание. С запасными шпагами в руке, с румянцем на щеках и нетерпением во взоре, он походил на пажа, влюбленного в свою королеву.
Я шепнул Марцелу, чтобы он не терял головы из-за князя, который всегда будет больше внимания уделять другим, чем ему; но, когда я увидел эту возбужденную рожицу, это мальчишеское запястье, высовывающееся из слишком короткого рукава, когда я понял мучительность его переживаний — мне стало его немножко жаль, и я подумал: «Зачем прогонять его, зачем ему препятствовать? Мальчишка все равно поставит на своем, как и Сюзанн». Тогда я устроил так, чтобы Китти и Марцел были второй парой, погрешив, стало быть, против лучших своих убеждений, — но не всегда ведь бываешь последовательным и часто достигаешь цели, отклоняясь от первоначального намерения.
