Мне хотелось удрать, но (как то случается в минуту растерянности) я не мог найти никакого дельного предлога.
Знаете, о чем мы сейчас говорили? — начал Ян после минуты тягостного молчания и, не ожидая ответа полковника, буркнул: — О размерах вчерашней ставки.
Которую партию имеете вы в виду? — спросил князь, усаживаясь в глубокое кресло.
Последнюю. Ту, которую вы столь ловко выиграли! — ответил Ян.
Я видел, как румянец заливает даже лоб Михаэлы. Или она не чувствовала себя достаточно уверенной лицом к лицу с князем? Его бурбонский нос выдавал, пожалуй, действительно аристократическое происхождение. От его спокойствия веяло гордостью, его руки были повелительпы и все же этот долговязый, важный и насмешливый человек не обнаруживавший ни малейшего признака смущения, хотя его обвиняли чуть ли не в жульничестве, этот человек, у которого лишь чуть-чуть играли морщинки вокруг глаз, когда он смотрел на огонь или медленно переводил взгляд с одного собеседника на другого, — все же он производил несколько странное впечатление. Лежал на нем какой-то отблеск неправдоподобия.
— Последняя ставка, — произнес он наконец, поправляя поленья кочергой, — последняя ставка, помнится мне, лежит в ящике карточного столика.
Услышав это, я невольно сделал движение в сторону, указанную князем. Могу сказать, что сердце мое забилось живее. Я почувствовал страх, и мне подумалось, что киязь безумен, отваживаясь на такой риск.
«Как же так? — говорил я себе. — Один карман у тебя пуст, а из другого все высыпалось (ты только что признался в этом) — и вот ты хочешь убедить нас, что забыл взять деньги? Неужели не понимаешь, глупец, что все обнаружится? Неужели рассчитываешь, что ящик не откроют? А тогда что — прикинешься дурачком? Или собираешься утопить кого-нибудь из бедняков, прислуживающих за столом?»
— Спера! — произнес князь отрывисто, как полковник, разговаривающий с ротмистром. — Спера, пересчитай-ка деньги!
Я подумал, что князь требует, чтобы я выложил свои собственные, и мысленно охнул, ибо был без гроша. Я был во власти этого человека! Ах, командовать бедняком позволено кому угодно — и я снова готов был подчиниться воле этого сумасброда.
Я поднялся очень медленно и, чтобы выиграть время, заговорил. Сказал же я примерно следующее:
— Ваша милость, если вы настолько рассеянны, что забыли свои деньги, то легко могли ошибиться и в отношении места, где они лежат. Быть может, они валяются бог весть где!
Тут я многозначительно посмотрел на князя, но он, казалось, не обратил на мой взгляд никакого внимания. Вид у него был самый беззаботный. Насколько я успел оглядеть остальных, я увидел, что Михаэла и Сюзанн разделяют его уверенность. Зато доктор и пан Ян усмехались, как бы желая сказать: так-то, мои милые, всякому свой черед! Попалась пташка…
Я подошел к карточному столику и, став так, чтобы заслонить своим телом ящик, выдвинул его. Едва я это сделал — в глазах у меня потемнело. Клянусь всеми чертями! Ящик был набит до отказа! Серебро, сотенные бумажки, геллеры — все в куче. Одни купюры измяты, другие нет, одни истрепаны, как ветошка, другие совершенно новенькие… Я отпрянул, словно наступил на змею, и в крайнем изумлении брякнул:
— Господи, ваша милость, что, если б все это у вас украли?
Тут барышня Михаэла засмеялась — и кто знает, не смеялась ли она скорее над Яном, чем надо мной.
СЮЗАНН
Человек, совершенный во всем, человек, в котором вы не сыщете ни единого недостатка и который заслуживает уважения и любви, бывает обычно до крайности неинтересен. Добропорядочность, справедливость мысли и чистота сглаживают своим рубанком всякий зазор, всякий бугорок в душе — и в итоге творение их выходит гладким, соразмерным и правильным до того, что только плечами пожмешь.
Можете вы любить подобного человека?
Нет. Ваш дух покоен. Под всеобщее одобрение вы соглашаетесь отдать ему пальму первенства — и в вас не дрогнет ни единая жилка (разве что вы почувствуете настоятельную потребность написать на поверхности такого вот мрамора какую-нибудь непристойность).
И, напротив, что же вас волнует?
Напряженность, спор и — близость падения. Один-единственный намек на красоту, проблескивающий из-под груды ошибок и промахов. Та минута, когда можно говорить «да» и «нет» одновременно, когда можно и верить, и отрицать. Та минута, когда вас до мозга костей пронизывает страх, что вы будете разбиты, но когда вы говорите: «И все-таки!» И все-таки передо мной — человек высокой души. И Ěce-таки я вижу, что князь Алексей достоин любви.
Мадемуазель Сюзанн и Михаэла, право же, очутились в самой гуще перепалки, всякого рода суждений и сплетен. Подавляющее большинство решило, что князь — мошенник, но именно слушая такие утверждения, обе молодые дамы находили причины любить. Михаэла еще не решилась. Тени бродили в ее голове. Тень полковника и тень пана Яна. Эти тени не имели ни реального имени, ни плоти, ни голоса, который бил бы по нервам. То были всего лишь призраки — без крови, без тела, которое можно было бы обнять, без губ, которые твердили бы: «Приди! Приди ко мне, и вот сейчас, не мешкая, отдайся любви!»
Сюзанн, напротив, видела все более определенно. В отличие от Михаэлы, готовой любить, Сюзанн уже любила. Она уже решилась — вернее, для нее уже не оставалось выбора. Сердце увлекало Сюзанн за собой.
Что же касается пана Стокласы, то после случая с деньгами, забытыми полковником в ящике, он снова изменил свое мнение об этом человеке. Он сказал себе: «Мошенник схватил бы свой выигрыш; глупец, бросивший деньги, чтобы поймать нас на удочку своей гениальной рассеянности, стал бы объяснять, как это получилось; корыстный человек использовал бы этот ход к своей выгоде — но как поступил князь? Он пропустил все без единого замечания, и лицо его выражает безразличие. Я вижу в его руке три новые сотни, он ведет себя честно, проигрывает, и ему все равно. Неужели же этот человек, не знающий цены деньгам, не настоящий князь? Нет, нет! Догадываюсь — и с Хароусеком он говорил свысока только потому, что от того разило мужиком. Что же касается амурных дел, то это, конечно, другой вопрос. Тут я готов допустить, что адвокат прав, и полковник в самом деле юбочник…»
На этой мысли пан Стокласа задержался с удовольствием. Возможно, ему представился спадающий пояс Корнелии, возможно, он проник взором и далее… Такого рода слабости не казались ему достойными осуждения — он улыбался и в то же время испытывал некоторое смятение юттого, что столь живо воспринимает прелесть подобных картин. Он уже собирался спросить князя, сколько правды в толках, распространявшихся о вчерашней ночи, но, взглянув на Михаэлу, прикусил язык. Его слишком робкая душа легко теряла направление. Минуту назад он готов был посмеяться над анекдотическими похождениями с ключницей — и вот уже краснеет. «О господи, — подумал он. — Михаэла слишком коротка с этим безнравственным типом… Я его выставлю! Пусть катится ко всем чертям!»
Если бы решительность пана Стокласы находилась в прямой зависимости от того, что он чувствует, князь (а может быть, и я тоже) уже сто раз пересчитал бы ступеньки и сто раз был бы зван обратно. Он возвращался бы сотню раз, ибо наш управляющий тотчас раскаивался в своих дурных мыслях.
«Михаэла — это вам не какая-нибудь девка!» — отвечал пан Стокласа собственным опасениям. Но пока он так рассуждает, растет и его страх: он слышит еще, как заступалась его дочь за князя, вспоминает, что она делала, когда я нашел деньги Алексея Николаевича, как она встала, как поднесла руку к губам, как перевела дух, не в силах скрыть своего волнения…
Пока мой хозяин был погружен в размышления, я улучил минутку и спросил адвоката, что новенького.
Надо ли добавлять, что я при этом сильно волновался? Должен ли я сознаваться в любой своей слабости? Минуем же это место как можно скорее…
Я узнал, что никто не называл моего имени в связи с Корнелией и что пан Ян с доктором Пустиной задумали утопить в первую очередь князя.
Какое счастье! Вот, думал я, наступает прекрасный вечер. Я сижу с друзьями, около милых барышень, в одной компании с замечательными людьми и слушаю возвышенные беседы. В те мгновения, когда говорящий понижает голос, из-за двери доносится звон посуды — приближается час ужина… Скажите, не это ли — мирная и исполненная совершенства картина домашнего уюта?
Вскоре мы перешли в столовую. При иных обстоятельствах адвокат давно бы уехал, но сегодня ему не хотелось покидать Отраду. Он искал случая сказать что-нибудь выдающееся, какую-нибудь ошеломляющую истину, которая привлекла бы к нему внимание Михаэлы. Ах, до чего же невежествен был наш правовед в делах, ради которых бьются девичьи сердечки! С какими усилиями искал он сентенцию, которая ослепила бы нашу барышню! Я видел его растерянность, когда на ум ему не приходило ничего подходящего, и-он казался мне тогда лисою из басни, старающейся достать виноградную гроздь. Одним ухом он прислушивался к разглагольствованиям князя с таким видом, будто проникает в их скрытый смысл. И был в тот вечер наш адвокат чрезвычайно деликатен, исполнен внимательности и до того услужлив, что это уже всем бросалось в глаза. Мадемуазель Сюзанн (а вы о ней не забывайте, хотя бы речь велась о других) спросила его даже, что же такое приятное с ним приключилось.
