При появлении нового персонажа все задвигали стульями, стали его обнимать, трясти за плечи, наливать чаю, водки, виски и коньяку и расспрашивать про последнюю экспедицию в Перу. Маленький человек отвечал сначала неохотно и скованно, но потом оттаял, расслабился, выпил и повеселел.
Самый закрытый в Москве клуб паралингвистов при «Испанской Америке» был единственным заведением, куда было разрешено приходить Ивану Андреевичу Бенедиктову после его самоубийства, и он старался не пропускать этих встреч. Тут многие проживали вторую, а то и третью жизни, путались в собственных именах и биографиях, меняли внешность и привычки, имели прижизненные могильные плиты и лишь в этом здании могли скинуть на несколько часов лягушачью шкуру и положить ее посушиться подле камина. У каждого здесь был свой любимый напиток и любимое кушанье, своя марка сигарет или сигар. Паралингвисты играли в самые хитрые и увлекательные карточные игры, бросали кости, вспоминали иностранные тюрьмы, публичные дома, рестораны, женщин всех цветов кожи и о печальном не говорили. Зачем печальное, если в жизни так много хорошего, а уж они-то это знали как никто другой. Но год от года их разговоры становились все более грустными, даже в картах реже приходило много козырей, не случалось ни красивых мизеров, ни больших шлемов, не радовали женщины, и одна унылая тема сквозила в их речах: за что настала такая жизнь и где они прокололись? Старички топили камин и вполголоса обсуждали пророчества о скором конце клуба покойного Карла Артуровича Сикориса, которого одни любили, а другие терпеть не могли, но спорили о нем и несколько лет спустя после его таинственной смерти и скандальных похорон.
Из института расходились поздно вечером. Большинство жили в домах неподалеку, писали мемуары, встречались с рабочей молодежью и сокрушались, что их профессия становится вымирающей.
— В школы надо идти, в школы, — говорил им в последний свой приход в «Америку» папа Карл. — Паралингвистами становятся в детстве или не становятся никогда.
Они послушно кивали, но никуда не шли.
— А ты как, Ваня? — спросил Бенедиктова восьмидесятипятилетний свежий дедок Василий Васильевич Богач, отсидевший пятнадцать лет на Колыме за провал войны в Испании и не потерявший любви к женскому полу, из-за которой когда-то в Андалусии и погорел.
— Деньги у меня сегодня гикнулись, дядя Базиль.
— Ты что же, Ваня, дурачок?
— Получается, что дурачок, — согласился Иван Андреевич.
Они дошли до Дома ученых, простились, Богач зашагал на Сивцев Вражек, насвистывая арию из «Дамы с камелиями» и думая о симпатичной сорокалетней разведенке, которая должна была его сегодня навестить, а Бенедиктов двинулся в сторону Кремля, когда наконец его преследователи себя обнаружили и он увидел знакомую рыжую физиономию.
— Садитесь, Иван Андреевич, подбросим куда прикажете. — стажер открыл тронутую ржавчиной дверцу автомобиля, но Бенедиктов продолжал идти в своем привычном ритме физического тела, которое совершает идеально равномерное движение и ни от чего не зависит.
— Вы не выполнили своих обязательств, — буркнул он хмуро.
— Мы и сами ничего не получаем, — пожал плечами стажер. — На каких машинах за вами гоняемся, видали? А что до обязательств, то вы не выполнили своих. Сепульведа остался жив.
— Я никого в жизни не убивал.
— Никто и не говорит, что вы должны убивать. Есть другие способы.
— Я в эти игры не играю, — рявкнул Бенедиктов, — я академический ученый, а не какая-нибудь шантрапа. И не смейте меня больше искать!
Глава десятая
Успех
Денег, которые получили сестры на Рождественском бульваре, должно было хватить на несколько лет. В Последнем переулке расслабились, обновили гардероб, купили новый холодильник и стиральную машину, сделали ремонт, вставили сейфовую дверь и новые зубы Любови Петровне. Варя поначалу боялась, что мать откажется брать не заработанные честным трудом, появившиеся невесть откуда зеленые деньги, сошлется на скорый Армагеддон, но Елена Викторовна отнеслась к известию о таинственном незнакомце, который спас Марию от выселения из рижской квартиры, да еще кое-что обломилось от его щедрого подарка московской сестре, совершенно спокойно.
— Я знаю, чьи это деньги, — сказала она, расчесывая густые светлые волосы, и в глазах у нее промелькнуло такое выражение, что Варя подумала: а мама еще ничего, главное, женское в ней, которое так восхищало дочку в детстве и казалось ей недоступным, не умерло, как бедная профессорша его ни умерщвляла. — Я никогда не верила в то, что он погиб.
— Он что, по-твоему, заговоренный?
— Когда я его видела в последний раз, он сказал мне, что если я услышу о его самоубийстве, то верить этому не должна. Какая угодно смерть, только не эта.
У Вари даже дыхание перехватило.
— И ты никогда не пыталась его найти? И ничего не сказала мне?
— Что я могла сказать тебе о человеке, который отказался признать тебя своей дочерью и едва не угробил? — пожала плечами мать.
— Папа здесь ни при чем.
— Ему всегда было лишь до себя.
— Неправда!
— К сожалению, правда, — вздохнула профессорша и закурила. — Одно время я тоже думала, что он необыкновенный человек, ну только, может быть, невезучий, а потом поняла, что он маргинал. И вся его дурацкая нескладная жизнь со всеми этими приключениями и перестрелками произошла от чудовищного недорослизма и стремления свою маргинальность скрыть. Комплекс маленького, не уверенного в себе человечка, который готов что угодно придумать, только бы избежать обычной жизни, потому что она труднее всего. Я уверена, что он и от тебя отказался, потому что не хотел становиться папашей и стирать пеленки. И от второй жены потому же ушел. И от третьей, и от четвертой уйдет. Это даже не характер, Варя, это диагноз, болезнь, род сумасшествия. Не приведи тебе Господь такого человека встретить.
— Ты так говоришь, потому что любишь его. И всегда любила, — выкрикнула Варя дрожащим голосом. — А с другим тебе было бы скучно!
— Да ты совсем еще глупенькая, — пробормотала Елена Викторовна с досадой. — И когда ты только вырастешь?
А толстая пачка, помещенная в железную банку из-под халвы, скоро растаяла, и все пошло по-прежнему. Но страшное случилось осенью, а прежде было дурное предзнаменование. В конце лета ушел из дома Пиночет. В молодые годы он пропадал по несколько дней, вырывался из квартиры, как ни пытались они его удерживать, но через несколько дней возвращался домой изодранный, худой, жадно набрасывался на еду, и маленькая Варя, понаслышке знавшая о взаимоотношении полов, очень смущалась, когда на него смотрела. В ту пору Елена Викторовна предлагала из педагогических соображений кота кастрировать, но баба Люба взвилась и отстояла его. «Странно, — думала Варя, гладя полосатого султана, когда, умиротворенный после ночных гулянок, он спал на коврике, перемещаясь за пятном солнца, — какими глазами он на нас смотрит и что думает?» А кот явно что-то думал, порой она ловила его изучающий взгляд и воображала, что Пиночет жалеет их: какой жалкой должна казаться ему их длинная, никому не нужная двуногая женская жизнь. Пиночет дряхлел, все реже уходил на улицу, больше спал, но весной все равно исчезал и в отчаянных драках отстаивал свое первенство. А потом как отрезало. Кот перестал выходить, и они поняли, что он признал свое поражение и остался дома доживать.
И вот исчез. А несколько дней спустя в квартиру позвонили.
На пороге стояла куколка. Она не сильно изменилась с их последней встречи на рынке в Себеже. Только одета была еще лучше. Варя хотела захлопнуть дверь, но куколка проворно вставила ногу.
— Расселяем квартиры в центре.
Варя поднапряглась, с силой оттолкнула куколку и хлопнула дверью.
— Вы еще за мной бегать будете, — прокричала обидчица из-за двери.
Мама посмурнела, с бабой Любой творились странные вещи. Она забросила бизнес, начала заговариваться, перестала выходить из дому, увесила комнату фотографиями своих мужей и любовников, часами с ними разговаривала, и Варя не была уверена, что старуха сошла с ума, ибо фотографии отвечали ей. Ночами в доме слышались голоса, лица на фотографиях наутро выглядели иначе, чем накануне: там протекала своя, неведомая Варе жизнь. Мать с ее предчувствиями и бессмысленными попытками задавить ведьмаческие наклонности сначала учеными степенями, потом молитвой и постом, бабка, помешанная на прошлом, играючи зарабатывающая и проигрывающая миллионы и насквозь видящая людей и зверей, наконец, сама Варя с ее революционерами — темная была квартира, нечистая, и вот теперь над ней нависла угроза. Но представить, что она будет жить не в Последнем переулке, а в ином месте, казалось Варе нелепостью. За квартиру она была готова душу заложить.
