– Надень шапку, я сказал.
Залом пошевелил рукой, но шапку не надел.
– Я так полагаю, месье больше не хочет, чтобы Жюль работал на псарне.
– Ни на псарне, ни в замке! Завтра твой сын уедет. Я его больше знать не желаю.
– Ни в замке… – повторил доезжачий. – Простите, господин барон, но Жюль, со всеми его недостатками, – единственное, что у меня осталось… Ну вот… а как же я теперь… – взволнованно закончил он.
И он увидел себя: старого, вдового, как он завтра вечером в одиночестве будет зажигать керосиновую лампу в маленьком домике рядом с псарней. Сына выгнали…
– А ты, старина Бернар, поступишь так, как захочешь.
Назвав доезжачего его настоящим именем вместо привычного охотничьего прозвища, Сермюи дал ему понять, что не держит на него зла. И тут же снова принялся наигрывать губами сигнал «Гончие, вперед!».
Залом понимал, что уже слишком стар, чтобы менять привычки и переходить в другую охотничью команду. Он подумал о том, с чем ему придется расстаться: с красной одеждой доезжачего, с собачьей сворой, с лесом… и с этим сигналом, который для него – как хлеб насущный.
– Что до меня, – сказал он, – то, если господин барон захочет, я останусь.
И глаза старого доезжачего потеплели от собственного решения и размера собственной жертвы. Как был, с непокрытой головой, он придержал лошадь на опушке леса, чтобы хозяин мог первым выехать на простор.
IIПолучив приказ о мобилизации, барон де Сермюи сразу поднялся в свою комнату, где его уже ждали приготовленный мундир лейтенанта резерва и сундучок с замками.
– Позовите ко мне Залома, – велел он камердинеру.
Одеваясь и рассовывая документы по карманам офицерской куртки, барон оглядывал в зеркале, причем без всякого удовольствия, свою высокую тощую фигуру.
«Не староват ли я для войны?» – подумал он.
Да нет, ему едва исполнилось тридцать шесть. Разве что седая прядь надо лбом…
Его первая любовница однажды бросила ему в сердцах: «Ты хорош для мужчин, но не для женщин».
Потом у него, конечно, были и другие женщины, но эти слова он запомнил на всю жизнь. Он понимал, что серые глаза, длинный нос и узкогубый рот не добавляли ему привлекательности. Зато в мужской компании он и вправду был хорош. Он слегка поиграл мускулами под формой, чтобы оценить себя в новом облачении и немного привыкнуть.
Когда вошел доезжачий, барон как раз поправлял ремень.
– Мое боевое седло готово?
– Все сделано, как велел господин барон.
Сермюи достал пистолет из выдвижного ящика секретера.
– Месье очень идет военная форма, – сказал Залом. – Вы в ней смотритесь моложе.
– В самом деле? – обернулся барон.
От него не укрылось, как растроган доезжачий.
– Седлай Даму Сердца к одиннадцати, а к полудню скачи на ней в Алансон, в кавалерийскую часть. Если кто спросит, отвечай, что это моя боевая лошадь.
– Хорошо, господин барон.
– И распорядись также, чтобы мои вещи доставили на машине туда же.
Барон спустился по широкой белой лестнице и бросил взгляд на охотничьи трофеи, украшавшие стену. На дубовых дощечках красовались десятки оленьих и кабаньих копыт. В холле столпилась вся прислуга замка. Холостой и бездетный, Сермюи порой остро ощущал свое одиночество.
Он обошел всех, с каждым попрощавшись за руку.
– Возвращайтесь скорее, господин барон, – сказал управляющий. – Здесь все будет в порядке.
– Я на вас надеюсь, Валентен.
Сермюи вышел на крыльцо, и его встретило последнее утро августа. На лужайках уже виднелись редкие опавшие листья. В знакомом до мельчайших оттенков воздухе Нормандии хозяин замка уловил первые запахи, предвещающие осень. Этот охотничий сезон пройдет без него.
Он направился в капеллу. Сквозь цветные витражи пробивалось солнце, оставляя яркие пятна на плитках пола. Сермюи на миг преклонил колени. Здесь под известняковыми плитами покоились его предки, и он пришел поклониться их праху. А если его убьют на войне, то где похоронят?
Когда он вышел, машина была уже готова. Залом ждал его, придерживая дверцу.
– Удачи вам, друзья, – произнес барон.
Он повел машину по песчаной аллее, окаймленной апельсиновыми деревьями в кадках, но не поехал к воротам, а свернул налево, в парк, и остановился перед псарней. Он вошел внутрь с арапником в руках и оглядел собак, учуявших хозяина.
– Фало! – позвал барон.
Подбежал Фало, и глаза у него были грустные, как у всякой собаки, которую бросают. Фало молча ткнулся лбом в колени Сермюи.
IIIРано утром в конюшнях первого эскадрона уже чистили лошадей. Работали нехотя: для тех, кто этим занимался, мобилизация началась с наряда.
Только капралу Жюлю Бриссе занятие это, казалось, было по душе. Он скинул новую рабочую блузу, полосатая хлопчатая рубаха крупными складками легла вокруг талии, из засученных рукавов выглядывали сильные волосатые руки. Быстрым движением он проводил щеткой один раз по лошади, один раз по скребнице, и в поднятой против ворса лошадиной шерсти сразу же была видна застрявшая грязь. Это двойное движение: лошадь – скребница, лошадь – скребница – успокаивало Жюля Бриссе, а для него признаком счастья и благополучия было полное спокойствие, то есть отсутствие вспышек гнева.
Лоб его покрылся каплями пота, вокруг лошадиного крупа клубилась белесая пыль. И было слышно, как Жюль Бриссе распевает какую-то песню, в которой каждый куплет заканчивался возгласом: «Тайо-хо! Тайо-хо!»
– Ого, капрал, непохоже, чтобы вы скучали! – воскликнул тощий рыжий остроносый парень по имени Дюваль.
– Можешь говорить мне «ты», мой мальчик, – ответил капрал. – Теперь, когда на дворе война…
– Пока еще не на дворе, – заметил крестьянин, собиравший рядом с ними лошадиный навоз в тачку.
– Да уже почти что война, если меня опять призвали на военную службу! – отозвался рыжий и, облокотившись о спину своей лошади, добавил: – А чем ты занимался на гражданке?
– Я был фермером в Аржантане, – произнес с сильным местным акцентом человек с тачкой.
Он отнес вопрос на свой счет, потому что в эту минуту как раз думал о своей ферме.
Капрал ответил не сразу.
– Я был псарем в охотничьей команде, – сказал он медленно. – Занимался гончими для псовой охоты… Хорошее ремесло, если его знать. Я служил у одного барона, был сыт, устроен и одет – дай боже каждому! Но я ушел от него.
– Почему?
– Мы поругались.
Он не решился открыться, что вот уже более года работал помощником мясника. Но в этом ремесле умение метко стрелять было ни к чему, а потому не приносило ему ни радости, ни гордости.
Запах, шедший от лошадей, напоминал ему терпкий воздух псарни, а смолистый аромат утреннего леса на мгновение вернул в детство.
«Не надо мне было тогда, с собакой, – подумал он. – Сам виноват, теперь буду жалеть. И на хозяина не надо было замахиваться. А там ведь было мое настоящее место». И снова замурлыкал: «Тайо-хо! Тайо-хо!»
Подошел унтер-офицер, наблюдавший за чисткой лошадей.
– Все трое – на представление к лейтенанту, ваша очередь.
В коридоре здания, где располагался эскадрон, уже стояли, выстроившись в шеренгу, человек десять резервистов.
Из двери, на которой мелом было написано «Второй взвод», вышел какой-то солдат. Его тут же забросали вопросами.
– Ну, что спрашивал лейтенант?
– Ой, кучу всего. Сколько лет, есть ли аттестат, где живу. И вид у него был недовольный.
– Это тот, с длинным носом? Помнишь, мы его недавно видели?
– Тот самый.
– Кажись, аристократ. Сермюи, вот как его зовут.
– Вот оно что! – протянул Жюль Бриссе.
– Следующий! – крикнул сержант. – Капрал, проходите первым.
И он втолкнул Жюля в маленькую, выбеленную известью комнату. В углу за столом сидел Сермюи и что-то писал. Бывший псарь увидел знакомый суровый профиль и прядь седых волос надо лбом, и у него бешено забилось сердце.
– Капрал Бриссе, Жюль! – щелкнул он каблуками.
Сермюи остался сидеть, склонившись над бумагами.
«Наверное, мне надо сделать первый шаг, – подумал Жюль. – Я ведь должен извиниться».
Сделав над собой огромное усилие, которое уже само по себе принесло ему облегчение, он начал:
– Господин барон…
– Дата рождения?
Лейтенант не поднял головы.
– Вы что, друг мой, не знаете даты своего рождения?
– Одиннадцатого марта тысяча девятьсот шестого года, – пробормотал капрал, у которого разом пропало хорошее настроение.
– Родители?
– У меня остался только отец.
– Мать умерла, – бросил лейтенант писцу. – Назовите адрес на случай, если с вами что-нибудь произойдет.
– Бриссе Бернар, доезжачий в замке…
Жюлю хотелось крикнуть: «Вы же сами все знаете! Могли бы хоть показать, что узнали меня!» – но он взял себя в руки.
