— Теперь самое время закурить.
Он подал ей коробку с сигаретами, зажег лучинку, и, когда пламя осветило ей лицо, она посмотрела на него смеющимися глазами и спросила:
— Как я нравлюсь вам во гневе?
Помолчав, Арчер внезапно собрался с духом и ответил:
— Это помогает мне понять, что сказала о вас ваша тетушка.
— Я так и думала, что она говорила обо мне. Так что же она сказала?
— Она сказала, что вы привыкли ко многому такому, чего мы никогда не сможем дать вам здесь, — к роскоши, развлечениям и удовольствиям.
Госпожа Оленская слегка улыбнулась в колечко дыма, вылетевшее из ее губ.
— Медора неисправимо романтична. Это заменяет ей столько других вещей!
Арчер снова заколебался и снова решил рискнуть:
— Скажите, не влияет ли порою романтичность вашей тетушки на достоверность ее суждений?
— Вы хотите спросить, говорит ли она правду? — задумалась племянница маркизы. — Я бы сказала так: почти во всем, что она говорит, есть доля правды и неправды. Но почему вы спрашиваете? Что она вам тут наговорила?
Он отвернулся к огню, потом снова посмотрел на ее сияющую фигуру. Сердце его сжалось при мысли, что сегодня их последний вечер у этого камина и что через несколько минут за нею приедет карета.
— Она говорит… она уверяет, будто граф Оленский просил ее уговорить вас к нему вернуться.
Госпожа Оленская ничего не ответила. Она сидела неподвижно, держа в приподнятой руке сигарету. Выражение ее лица не изменилось, и Арчер вспомнил, что уже давно заметил ее кажущуюся неспособность удивляться.
— Так вы это знали? — вырвалось у него.
Она молчала так долго, что с сигареты посыпался пепел. Она стряхнула его на пол.
— Она намекала на какое-то письмо. Бедняжка! Намеки Медоры…
— Уж не по просьбе ли вашего мужа она неожиданно сюда приехала?
Госпожа Оленская, казалось, обдумывала эту возможность.
— И этого тоже нельзя утверждать наверное. Она сказала мне, что ее «призвал» доктор Карвер. Боюсь, что она собирается за него замуж… Бедная Медора, у нее всегда есть кто-то, за кого она хочет выйти замуж. Но, возможно, эти люди на Кубе просто от нее устали! По-моему, она была у них чем-то вроде компаньонки. Я, право, не знаю, зачем она приехала.
— Но вы все-таки допускаете, что у нее есть письмо от вашего мужа?
Госпожа Оленская опять погрузилась в молчаливые размышления; потом она сказала:
— Ну что ж, этого следовало ожидать.
Молодой человек встал и прислонился к камину. Его вдруг охватила тревога, и мысль, что их время на исходе и что в любую минуту он может услышать шум колес возвратившегося экипажа, на миг лишила его дара речи.
— Знаете, ведь ваша тетушка уверена, что вы вернетесь.
Госпожа Оленская быстро подняла голову. Густой румянец, покрыв ее лицо, разлился по шее и плечам. Она краснела редко и мучительно, словно кровь обжигала ей кожу.
— Обо мне и раньше плохо думали, — сказала она.
— О, Эллен, простите, я просто дурак и негодяй! Она слегка улыбнулась.
— Вы страшно нервничаете. У вас свои, заботы. Я знаю, вы не одобряете неблагоразумного отношения Велландов к вашей свадьбе, и я совершенно с вами согласна. Европейцам непонятен смысл наших долгих американских помолвок; мне кажется, они не так уравновешенны, как мы. — Слово «мы» она произнесла с еле заметным ударением, которое придало ему иронический оттенок.
Арчер почувствовал иронию, но не осмелился принять вызов. Ведь, может быть, она нарочно не поддержала разговор о своих заботах, а теперь, когда своей последней фразой он, очевидно, причинил ей такую боль, ему ос-# тается лишь повиноваться. Однако ощущение неотвратимого хода времени толкало его на отчаянные поступки; он не мог вынести мысли, что между ними еще раз возникнет словесный барьер.
— Да, — отрывисто проговорил он. — Я ездил на юг просить Мэй выйти за меня замуж после пасхи. Ничто не мешает нам пожениться именно тогда.
— Мэй вас обожает — и вы не могли ее убедить? Мне казалось, она слишком умна, чтобы разделять такие нелепые предрассудки.
— Она и в самом деле слишком умна — она их не разделяет.
Графиня Оленская подняла на него глаза.
— В таком случае я не понимаю… Арчер покраснел и поспешил ответить:
— У нас был откровенный разговор — можно сказать, впервые. Она думает, что мое нетерпение — дурной признак.
— Милосердный боже! Дурной признак?
— Она думает, будто я не уверен, что она мне не разонравится. Короче, она думает, что я хочу немедленно на ней жениться, чтобы уйти от какой-то другой женщины, которая… которая нравится мне больше.
Госпожа Оленская с любопытством на него посмотрела.
— Но если она так думает, почему она не торопится тоже?
— Потому что она не такая, она гораздо благороднее. Она тем более настаивает на продолжительной помолвке, что хочет дать мне время…
— Время отказаться от нее ради другой женщины?
— Если я захочу.
Госпожа Оленская наклонилась и неподвижным взглядом посмотрела в огонь. С тихой улицы до Арчера донесся приближающийся топот ее лошадей.
— Да, это очень благородно, — с легкой дрожью в голосе произнесла она.
— Очень. Но это смешно.
— Смешно? Потому что вы не любите никакую другую женщину?
— Потому что я не собираюсь жениться ни на какой другой женщине.
— А-а-а. — Снова наступило долгое молчание. Наконец она подняла на него глаза и спросила: — Эта другая женщина… она вас любит?
— О, никакой другой женщины нет. То есть та особа, о которой думала Мэй… она никогда…
— Тогда зачем вам так торопиться?
— Вот ваша карета, — сказал Арчер.
Она приподнялась и отсутствующим взглядом посмотрела вокруг. Веер и перчатки лежали возле нее на диване, и она машинально их взяла.
— Да, мне, пожалуй, пора ехать.
— Вы едете к миссис Стразерс?
— Да. — Улыбнувшись, она добавила: — Я должна ездить туда, куда меня приглашают, иначе мне будет совсем одиноко. Почему бы вам не поехать со мной?
Арчер почувствовал, что любой ценой должен ее удержать, должен заставить ее подарить ему остаток вечера. Не отвечая на ее вопрос, он продолжал стоять, опершись о камин, устремив глаза на руку, в которой она держала перчатки и веер, словно желая проверить, хватит ли у него сил заставить ее их отбросить.
— Мэй угадала правду, — сказал он. — Другая женщина есть — но не та, про кого она думает.
Эллен Оленская молчала и не шевелилась. Через некоторое время он подошел, сел с нею рядом и, взяв ее руку, тихонько разжал ее, так что перчатки и веер упали на диван между ними.
Она мгновенно поднялась и, высвободив руку, передвинулась к противоположной стороне камина.
— Прошу вас, не пытайтесь со мною флиртовать! Слишком многие это делали, — нахмурившись, воскликнула она.
Арчер покраснел и тоже встал. Более горького упрека бросить ему она не могла.
— Я никогда не пытался, с вами флиртовать, — сказал рн, — и никогда не буду. Но вы та женщина, на которой я бы женился, если б это было возможно для нас обоих.
— Возможно для нас обоих? — Она с неподдельным изумлением на него взглянула. — И это говорите вы — когда вы сами сделали это невозможным?
Он устремил на нее взгляд, словно отыскивая путь во тьме, сквозь которую пробивался один-единственный ослепительный луч света.
— Я сделал это невозможным?
— Вы, вы, вы! — закричала она. Губы у нее дрожали, как у ребенка, который вот-вот заплачет. — Разве не вы заставили меня отказаться от развода, разве не вы объяснили мне, что это эгоистично и дурно, что надо пожертвовать собой ради сохранения священных уз брака… ради спасения семьи от огласки и от скандала? И потому, что моя семья должна стать вашей семьей… ради Мэй и ради вас я поступила так, как вы мне велели, так, как, по вашим словам, я должна была поступить. — Она неожиданно рассмеялась. — Я и не скрывала, что делаю это ради вас!
Она снова опустилась на диван, поникнув среди волнистых складок своего праздничного наряда, как усталая маска после карнавала, а молодой человек стоял у камина, не сводя с нее глаз.
— Боже мой, — простонал он, — а я-то думал…
— Что вы думали?
— Не спрашивайте меня, что я думал!
Все еще глядя на нее, он увидел, как давешний жгучий румянец, поднимаясь от шеи, заливает ей лицо. Она выпрямилась и исполненным сурового достоинства взглядом отвечала на его взгляд.
— И все же я вас спрашиваю.
— Понимаете… в том письме, которое вы дали мне прочитать… было сказано…
— В письме моего мужа?
— Да.
— Того, что сказано в этом письме, я не боялась. Боялась я только одного: навлечь позор и бесчестье на всю семью — на, вас и Мэй.
— Боже мой, — опять простонал он, закрывая лицо руками.
