— Ньюленд! Надеюсь, в этой телеграмме нет ничего плохого? Я нарочно ждала тебя на случай, если… — (Ничто из его переписки не могло укрыться от Джейни.)
Он пропустил ее вопрос мимо ушей.
— Послушай, когда нынче пасха?
Безбожие брата, казалось, потрясло Джейни.
— Пасха? Ньюленд! Разумеется, на первой неделе апреля! Как ты можешь этого не знать?
— На первой неделе? — Он снова стал листать свой календарик, нетерпеливым шепотом что-то подсчитывая. — Ты сказала, на первой неделе?
— Господи, да что случилось?
— Ничего не случилось, если не считать того, что через месяц я женюсь.
Джейни бросилась ему на шею и прижала его к своей лиловой фланелевой груди.
— О Ньюленд, это же чудесно! Я так рада! Но, милый, чему ты смеешься? Тише, ты разбудишь маму!
КНИГА II
19
День выдался свежий, весенний ветерок взметал на улицах пыль. Все старые дамы из обоих семейст. т извлекли свои выцветшие соболя и пожелтевший горностай, и запах камфары из передних рядов почти совсем заглушал весенний аромат белых лилий на алтаре.
По знаку дьякона Ньюленд Арчер вышел из ризницы и вместе с шафером встал на ступеньку алтаря церкви Милости господней.
Это означало, что карета с невестой и ее отцом уже подъезжает, однако предстоит еше долгая суета и возня в притворе, где, словно охапка пасхальных цветов, уже сгрудились подружки невесты. Весь этот неизбежный промежуток времени жениху, в доказательство его нетерпения, полагалось одиноко стоять под взорами публики, и Арчер покорился этому правилу столь же безропотно, сколь и всем остальным, благодаря которым нью-йоркская свадьба XIX века напоминала некий ритуал, совершавшийся, казалось, на заре истории. Все было одинаково легко — или одинаково мучительно, в зависимости от точки зрения, — на пути, которым он был обречен следовать, и он исполнял взволнованные предписания своего шафера с таким же благоговением, с каким другие женихи повиновались ему в те дни, когда он вел их сквозь тот же лабиринт.
До сих пор он был уверен, что выполнил все свои обязательства. Восемь букетов белой сирени и ландышей для подружек невесты были в надлежащее время разосланы, равно как золотые запонки с сапфирами восьмерым распорядителям и халцедоновая булавка в галстук шаферу. Арчер просидел полночи, придумывая различные варианты благодарственных писем за последнюю партию подарков от приятелей и бывших дам сердца; гонорары епископу и пастору благополучно покоились в кармане шафера; его собственный багаж был уже в доме миссис Мэнсон Минготт, где состоится свадебный завтрак, и там же лежал дорожный костюм, в который ему предстояло переодеться; было заказано отдельное купе в поезде, который умчит молодоженов в неизвестном направлении, — тайна, окружавшая место, где они проведут брачную ночь, была одним из самых непререкаемых табу всей этой допотопной церемонии.
— Кольцо не забыли? — шепотом спросил молодой ван дер Лайден Ньюленда. Совсем еще неопытный шафер, он был преисполнен сознания своей ответственности.
Арчер повторил жест столь многих виденных им прежде женихов — правой рукой без перчатки ощупал карман своего темно-серого жилета, убедился, что тоненький золотой обруч (на внутренней поверхности которого было выгравировано: «Мэй от Ньюленда…апреля 187… года») на месте, после чего принял прежнюю позу и, держа в левой руке цилиндр и жемчужно-серые перчатки с черной строчкой, продолжал стоять, глядя на церковные двери.
Под каменными сводами торжественно гремел генделевский марш; волны звуков несли с собою смутные воспоминания о многих свадьбах, во время которых он с веселым безразличием стоял на той же алтарной ступени, наблюдая, как другие невесты вплывали в неф навстречу другим женихам.
«Как похоже на премьеру в опере!» — подумал он, узнавая все те же физиономии в тех же ложах (нет, на тех же скамьях). Интересно, когда прогремит последний звук архангельской трубы, будет ли при сем присутствовать миссис Селфридж Мерри со своим неизменным высоким, как башня, плюмажем из страусовых перьев на шляпе и миссис Бофорт с неизменными бриллиантовыми серьгами и с неизменной улыбкой, и приготовлены ли уже им на том свете соответствующие места на авансцене?
После этого еще осталось время оглядеть одно за другим знакомые лица в первых рядах: женские, полные любопытства и волнения, мужские — хмурые от мысли, что предстоит еще переодевание во фрак, а потом битва за угощение на свадебном завтраке.
Жениху показалось даже, будто он слышит слова Реджи Чиверса: «Как жаль, что завтрак состоится у старухи Кэтрин. Правда, Лавел Минготт, кажется, настоял, чтобы — все блюда готовил его повар, и, значит, они будут хороши — если только удастся до них добраться». А Силлертон Джексон авторитетно заявляет: «Мой милый друг, разве вы не знаете? Завтрак будет сервирован на маленьких столиках, по последней английской моде».
Взор Арчера на мгновение остановился на левом ряде скамей, где его мать, которая вошла в церковь под руку с мистером Генри ван дер Лайденом, тихонько плакала под кружевной вуалью, спрятав руки в отделанную горностаем муфту своей бабушки.
«Бедняжка Джейни, — подумал он, глядя на сестру, — если она даже свернет себе шею, то сможет увидеть лишь самые первые ряды, где сидят, главным образом, безвкусно одетые Ныоленды и Дэгонеты».
По эту сторону белой ленты, отделявшей места для обоих семейств, он увидел красную физиономию Бофорта, который с высоты своего роста дерзко разглядывал женщин. Рядом восседала его супруга, вся в серебристых шиншиллах и фиалках, а на дальнем конце ленты виднелась прилизанная голова Лоренса Леффертса, который, казалось, стоит на страже «хорошего тона», этого невидимого божества, распоряжающегося всею церемонией.
«Интересно, сколько погрешностей острый глаз Леффертса заметит в ритуале своего кумира?» — подумал Арчер. Потом он вдруг вспомнил, что некогда и сам считал все это очень важным. Все, что прежде заполняло его дни, теперь казалось не то ребяческой пародией на жизнь, не то спорами средневековых схоластов о метафизических терминах, смысла которых никто никогда не понимал. Бурная дискуссия по поводу того, следует ли устраивать «выставку» свадебных подарков, омрачила последние часы перед свадьбой, и Ньюленд просто не мог понять, как взрослые люди способны доводить себя до исступления из-за подобных пустяков. В конце концов вопрос решила (отрицательно) миссис Велланд, со слезами возмущения заявив, что скорее пустит к себе в дом репортеров. А ведь было время, когда Арчер имел обо всем этом вполне определенное и довольно непримиримое мнение и когда все, касающееся обычаев и нравов его маленького клана, казалось ему исполненным поистине мирового значения.
«И все это время, — подумал он, — где-то, наверное, жили настоящие люди и с ними происходили настоящие события…»
— Идут! — взволнованно прошептал шафер; однако жених знал, что это еще не они.
Осторожно приоткрывшаяся дверь церкви означала всего лишь, что извозопромышленник мистер Браун (весь в черном, как и подобает дьякону, в качестве которого он теперь выступал) производил предварительный смотр своим войскам, прежде чем построить их в боевой порядок. Дверь снова бесшумно закрылась, затем, спустя еще какое-то время, ее торжественно отворили, и по церкви пронесся шепот: «Родственники!»
Впереди, под руку со старшим сыном, шла миссис Велланд. Ее крупное румяное лицо выражало приличествующую случаю торжественность. Темно-фиолетовое атласное платье с бледно-голубыми вставками по бокам и голубые страусовые перья на маленькой атласной шляпке вызвали всеобщее одобрение, но не успела она, величественно прошелестев юбками, занять свое место в ряду напротив миссис Арчер, как зрители уже принялись вытягивать шеи, стараясь разглядеть, кто следует за ней. Накануне разнесся фантастический слух, будто миссис Мэнсон Минготт, презрев свою немощь, решила присутствовать на церемонии, и это намерение было до такой степени под стать ее отваге, что в клубах заключались пари на большие суммы насчет того, сможет ли она пройти по нефу и втиснуться в узкое сиденье. Стало известно, что она послала своего плотника посмотреть, нельзя ли снять заднюю стенку ее скамьи, и измерить расстояние между сиденьем и спинкой предыдущего ряда, но результат оказался неблагоприятным, и вся семья пережила беспокойный день, в течение которого старуха носилась с мыслью проехать по нефу в своем огромном кресле на колесиках и, словно на троне, воссесть у подножия алтаря.
Чудовищная затея миссис Минготт выставить себя на всеобщее обозрение столь неподобающим способом причинила такие страдания ее родным, что они готовы были озолотить того хитроумного человека, который вдруг обнаружил, что кресло слишком широко и потому не пройдет между железными стойками парусинового тента, натянутого над входом в церковь.
