— На месте Климовича я бы не устраивал балаган, — взорвался Марин. — Чего он добивается? Тщится доказать, что я не я? Чушь какая–то!
— Простите его, — мягко улыбнулась Лохвицкая. — Как простили однажды меня. Время такое, вы отлично знаете.
— Хватит все сваливать на время и обстоятельства, — заорал Марин. — Извольте меня расстрелять, если я того достоин. Но… заниматься черт знает чем… — он внезапно сник. — Впрочем, я все понимаю. Нервы. Простите. Чему обязан?
— Я еду в порт, — сказала Зинаида Павловна. — Климович мне поручил какие–то ящики с картинами и серебро из дворцов. . Проследить за отправкой. Поедем вместе, — просительно сказала она.
— Вместе? Мне не доверяют. Я могу украсть что–нибудь из этих ящиков. Нет!
— Не юродствуйте. Климович просил, чтобы вы мне помогли. Вы ведь лучше меня разберетесь во всех этих полотнах, вазах, блюдах. Так что же?
— Едем.
В порту на одном из самых дальних причалов, они увидели группу солдат, которые, беззлобно переругиваясь, таскали из пакгауза на пирс огромные картины, рамы и свернутые в рулон гобелены. Когда подъехали и вышли из коляски, Марин увидел, как два унтер–офицера волокут носилки для цемента, с которых падало старинное серебро.
— Стоять! — гаркнул Марин.
Унтер–офицеры вытянулись, носилки грохнулись, серебро со звоном рассыпалось.
— Соберите людей, — приказал Марин. Пока солдаты, галдя, выстраивались в две шеренги, Марин сказал Зинаиде Павловне: — Здесь, между прочим, на миллионы. Это — оружие, продовольствие, займы, престиж, наконец… Отсюда, поедем к барону.
— Я согласна, — кивнула Лохвицкая.
Они подошли к ящикам. Солдаты тут же прислонили к ним два небольших полотна в роскошных вызолоченных рамах. Марин взглянул и ахнул: на первой был изображен Петр I в латах на фоне морского сражения, с маршальским жезлом в руках. В резком, типично барочном повороте головы и корпуса Петра, в прекрасно выписанной воздушной перспективе угадывался крупный мастер. На второй картине, совсем маленькой, изящная группа кавалеров и дам на пейзажном фоне слушала игру скрипача.
— Бог мой, — сказала Лохвицкая. — Какая жалость! Брызги прибоя, влага, грубость этих людей — все погибнет! Владимир Александрович, кто это?
— Петр — работа Жоржа Натьё, — сказал Марин, — а это… — он нежно провел рукой по раме пасторальной картины, — это писано великим Ватто. Трагедия — вот что я вам скажу…
Они подошли к солдатам.
— Братцы, — сказал Марин, — я только что видел, как вы грузили дрова.
Солдаты захихикали и начали переглядываться.
— Между тем, — продолжал Марин, — это все, — он провел рукой над пирсом, — достояние России. Придет день, утихнут бури, и благодарный русский народ помянет вас добрым словом за то, что сохранили эти величайшие богатства ума и рук наших предков для будущих поколений. Я надеюсь на вас, братцы, и благодарю заранее.
Вперед выступил пожилой фельдфебель:
— Мы не знали, вашбродь, что это… Одним словом, так… Теперь обещаем грузить не дыша. Дозвольте вопрос?
Марин кивнул, и фельдфебель продолжал:
— Вы давеча сказали «Россия», так ведь это все в Турцию уходит.
— Ребята! — крикнул Марин. — Слово офицера, все это останется в России, верьте мне!
Солдаты принялись за работу. На обратном пути Лохвицкая сказала:
— Зачем вы их обманули, Крупенский?
— Нет, — он отрицательно покачал головой. — Нет, я сказал им правду.
— Ну, знаете, — она возмущенно передернула плечами. — Мне–то уж вы могли бы не подпускать туману. Ценности отправят в Турцию и, как вы сами недавно сказали, обменяют на патроны и муку. Мне стыдно за вас, Крупенский.
— Вы идете со мной к барону? — холодно спросил он.
— Нет! — резко ответила она. — Вечером вы должны быть в ресторане, в девять часов. Офицеры контрразведки желают познакомиться со своим новым начальством. Не опаздывайте, — она вышла из коляски.
— А вы придете? — осторожно спросил Марин.
Она смерила его злым взглядом:
— К сожалению, я обязана там быть: мне приказал Климович, — и ушла, ни разу не оглянувшись.
И Марин понял: очередная проверка. В такое время Климович не стал бы затевать банкет только ради знакомства. Что же ему приготовили на этот раз?
…Врангель принял его сразу же. Любезно пригласил сесть и слушал, не перебивая. Потом сказал:
— Значение этих вещей я понял. Теперь объясните, что вы предлагаете?
— Ваше превосходительство, — сказал Марин. — Упаковку на пирсе нужно немедленно прекратить. Все вещи доставить в город, в удобное место. Опытные столяры должны сделать специальные ящики. Нужна стружка, много стружки и бумага, воск, клеенка. После упаковки и герметизации ящиков их можно отправить в порт. Корабль должен быть надежен, без течи и сырости в погрузочном помещении. Я не преувеличиваю, на эти произведения можно снарядить пятитысячную армию, ваше превосходительство.
Врангель улыбнулся:
— Любите искусство, Владимир Александрович? Я вижу, не спорьте… Я подумал сейчас знаете о чем? — Он прошелся по кабинету. — Рухнула империя, в России хаос и вакханалия черни. Наша победа, мягко говоря, — он посмотрел в глаза Марину, — проблематична… Я никогда этого не скрывал. Вот вы — художник, интеллигентный человек. Вы представляете, что будет с Эрмитажем, Оружейной палатой, Румянцевским музеем, Третьяковской галереей?! Они же всё, всё раскрадут, расхитят, пустят по ветру! Ну что, скажите вы мне, понимает в искусстве «товарищ Буденный»?.. И другие «товарищи»? И зачем оно им, им всем? Трагедия в том, что они думают точно так же, как и я. И конечно же будущее поколение русских людей будет видеть в музеях только портреты своих «орлов революции». Увы! — Он долго молчал, видимо, нарисованная перспектива привела его в полное уныние, потом сказал: — Займитесь всем этим. Я распоряжусь.
Марин вышел из здания ставки. Казаки–конвойцы вытянулись, провожая его. Круто уходили вниз ступеньки каменной лестницы, за ней искрилось море. Марин начал неторопливо спускаться. Нужно было немедленно идти на явку, организовать похищение картин и серебра и остаться непричастным. Это было сложной задачей. Ведь сразу же после исчезновения ценнейшего груза контрразведка немедленно «отработает» всех причастных и неизбежно заподозрит его, Марина. Этого никак нельзя допустить…
Марин вышел на Таможенную. В витрине магазина для художников он увидел копию французского мастера. Это был Фрагонар: фривольный сюжет привлекал многочисленных прохожих. Люди останавливались, хихикали, громко обсуждали изображенное. Марин вспомнил, как Врангель сказал, что большевикам не понадобятся картины. Он умен и дальновиден, но здесь он явно ошибается. Генетическая ненависть рожденного в кружевах к рожденным в соломе. А задумывался ли когда–нибудь барон о том, что величайшие творения человеческого гения, украшающие дворцы рожденных в кружевах, сделаны руками рожденных в соломе, руками простых людей из народа, гениев? В конце концов, не всегда верхний слой производит этих гениев. Он слишком немощен и тонок для этого. Гениев рождает народ, только он и всегда он. И справедливость, простая человеческая справедливость требует, чтобы произведения искусства стали доступны народу. Ошибается барон. Большевикам очень нужны музеи, и никогда реликвии революции не вытеснят из этих музеев реликвий искусства, потому что марксизм — программа! А не молитва! Но если когда–нибудь появятся последователи Маркса, которые превратят его в идола и станут курить ему фимиам, тогда злобное прорицание «черного барона» может оправдаться, потому что тогда верх могут взять болтуны и проходимцы, вроде того братишки матроса из комендантского отдела ВЧК, который повесил маузер через плечо, с горем пополам научился расписываться в ведомости за заработную плату и решил, что учиться отныне должны только лошади, поскольку у них большие головы…
Звякнул дверной колокольчик, и Марин очутился в магазине. На стенах были развешаны дешевые литографии, на прилавке лежали стопки картона и несколько рулонов холста. Тут же стояли сложные мольберты — с противовесами и регулирующими устройствами. Марин никогда не видел таких и начал с интересом их разглядывать.
— Прекрасные вещи, — крикнул кто–то за спиной. — Шедевр!
Марин оглянулся. У прилавка стоял черноглазый человек, лет пятидесяти, в черной тройке, с золотой цепочкой от часов поперек жилета. На кончике его мясистого носа каким–то чудом зацепилось золотое пенсне, на волосатом пальце высверкивал перстень, во рту — золотые зубы. Весь человек так и сверкал, словно витрина, демонстрирующая возможности применения золота.
— Английские! — продолжал кричать человек. — Только что получены. Фирма — Виндзор и Ньютон. На таком мольберте работает Репин. Всего сорок тысяч! Пустяки, согласитесь?
