о горе, причиненном городу. Кроме кинотеатра в соседнем квартале разрушен жилой дом. Много людей покалечило, трое детей сгорело. В гавани затоплено судно.
Надежда слушала печальный рассказ матери и все крепче прижимала к себе сына, будто хотела укрыть его от этих ужасов.
— А больше всего на плотину кидал. По Днепрогэсу метил, проклятый, — вздыхала Лукинична. — Даже стены шатались. Да, к счастью, все мимо: то в воду, то на набережную.
— На набережную? — вздрогнула Надежда и стала торопливо одеваться.
— Куда это ты? — с удивлением посмотрела на нее мать. — Ведь тебе в ночную.
— Нужно, мама. На завод мне нужно. До смены я еще заскочу домой.
С каким-то тревожным чувством направилась она к берегу. Еще издали заметила черные, обгоревшие ребра каркаса вчера еще красивого ажурного речного вокзала. Вдоль зеленой набережной зияли огромные, ужасающие воронки. Из одной такой воронки, как безумная русалка, распустив длинные обгоревшие волосы, причудливо поднялась вверх корнями и так и застыла перерубленная надвое молодая акация.
У Надежды захватило дыхание. Спотыкаясь об искалеченные ветки, через поваленные стволы молодых деревьев, словно через трупы, бежала она к своему тополю. Красивое стройное дерево, казалось, еще выше вытянулось над глубокой черной воронкой и тоскливым шелестом будто жаловалась Надежде. Его тоже не миновала беда: словно кто-то злобно вогнал в дерево раскаленный топор и рассек ствол до самой сердцевины.
Надежда ужаснулась. Невыразимая боль пронзила сердце.
И только кроткий седой горбун — «король цветов» — несколько развеял ее печаль. Придя на завод, Надежда сразу же разыскала его. Неугомонный садовник в это время возился в скверике, озабоченно зачищая кору на деревьях, тоже поврежденных осколками. Когда Надежда рассказала ему о раненом дереве и попросила совета, у старика повлажнели глаза.
— А ты чья же будешь, красавица? — ласково поздоровавшись, снял он шапку. И хотя старик уже не раз видел ее, отвечал приветливо на ее поклоны и, по своему обыкновению, дружелюбно спрашивал: «Как поживаете?» — он только теперь поинтересовался, кто же она такая.
У старого садовника был свой взгляд на жизнь, и достоинства человеческой души он оценивал по отношению человека к растению. «Кто на своем веку посадил хоть одно деревцо, тот уже не напрасно землю топчет». Поэтому каждый, кто ухаживал за растениями, естественно, вызывал у старика особую симпатию. А эта, вишь, не только ухаживала за тополем, но еще и так убивалась о нем.
— Покалечило, говоришь? Вот фараоны! — сказал он, и гневные морщины сошлись на его старческом обветренном лице. — Сколько горя людям причинили! Какую, беду принесли!
И снова ласково обратился к Наде:
— А сколько же лет твоему дереву?
— Шестой год, дедушка.
— Молодое еще. Значит, выживет, не горюй. Молодость все переборет. Возьми, красавица, навозцу из-под коровы, только свеженького, замеси его с глинкой, как тесто, и замажь. Оно и затянется. За лето все подживет. Только кору вокруг раны поначалу обрезать нужно. Пойдем покажу. Видишь, вон человек зачищает? Тоже, хвала ему, сам когда-то посадил. Пойдем, пойдем, милая.
Под раскидистым осокорем, ползая на коленях, какой-то человек тщательно зачищал ножом изодранную кору. По приметным мучнисто-белым усам Надежда с удивлением узнала в нем Жадана. А тот был так поглощен и озабочен лечением раненого дерева, что никого вокруг не замечал.
Старичок, подойдя к нему, ласково бормотал, что вот, мол, человек, сразу видать, душевность имеет, сам посадил, сам выпестовал и в беде свое дерево не бросил, никому не передоверяет. Вдруг он смолк, а потом неистово накинулся на Жадана:
— Ой, что же это ты делаешь, анафема? Ай-я-яй, да разве ж так зачищают? Сколько живой коры обчекрыжил, а? Дай-ка сюда! — Выхватив у него нож и согнувшись возле ободранного ствола, продолжал ворчать: — Вот недотепа, ай-я-яй! А чтоб у тебя самого руки поотсыхали! Да разве ж ты садовник после этого? Ты ж душегуб! А еще партийное начальство…
Жадан, конфузясь, как мальчишка, топтался возле него, почесывая затылок, обзывал себя балбесом, неловко извинялся и заверял, что в дальнейшем будет внимательнее. Заметив Надежду, он слегка покраснел, при этом белизна его усов и бровей стала еще резче.
— Простите хоть вы, — виновато улыбнулся он, — простите своему недотепе — партийному начальству.
Надежда тоже смутилась и покраснела. Только теперь она поняла, почему он ночью, во время бомбежки, вдруг появился в цехе, — и ей стало неловко, что до сих пор не знала о его назначении парторгом завода.
— А что вас привело сюда, к этому «королю цветов»? — поинтересовался Жадан.
Надежда рассказала. Рассказала, как когда-то выходила она с молодежью озеленять набережную и как они вдвоем с Василем посадили тополь, не скрыла от Жадана и своих чувств, связанных с этим деревцом, и своей за него тревоги. Застыдившись, Надежда сказала:
— Только не смейтесь, Иван Кондратович, это не предрассудки.
Но Жадан и не собирался смеяться. Он шел рядом с ней, задумчивый и опечаленный.
— Предрассудки, говорите? — промолвил Жадан. — Возможно… Но вот тот осокорь мы тоже посадили на счастье: жена, дочка и я.
И, помолчав, добавил:
— А сейчас дома, как на похоронах.
Вечером, перед сменой, Надежда снова пришла на берег. Осторожно, будто живому существу, перевязывала она тополю рану. Перевязывала и с неодолимой тревогой думала о Василе. Потом заботливо окопала дерево, полила днепровской водой, умоляя судьбу, чтобы эта ужасная ночь больше не повторилась.
XX
Но не только Надежде, всем хотелось, чтобы ужасы минувшей ночи никогда не возвратились. Хотелось верить, что тучи войны будут навсегда отогнаны от Днепра и смертоносные грузы никогда больше не коснутся берегов Запорожья своей разрушительной силой.
Запорожье… Еще во времена седой древности эта часть Украины, рожденная бурями, обильно политая кровью, овеянная славой беспримерных подвигов, колола глаза иноземцам-захватчикам, дразнила их и доводила до бешенства. Легендарная Запорожская Сечь на протяжении столетий, как неприступная крепость, преграждала путь разбойничьим набегам — и татарских ханов, и турецких султанов, и польской шляхты.
Но еще большей славой покрыло себя Запорожье в наше время. Раскрепощенный разум человека превратил берега Днепра в новую, небывало могущественную крепость. На стремнинах и кручах бывшей Сечи поднялась мощная гидростанция — Днепрогэс, вырос величайший в Европе богатырь металлургии «Запорожсталь», огромными корпусами протянулись уникальные заводы. И эта нарастающая мощь нового Запорожья не давала покоя хищникам за рубежом.
На стратегической карте берлинских правителей Запорожье было очерчено двойным кругом с нацеленной на него заостренной черной стрелой. Уничтожению этого объекта индустрии ставка Гитлера придавала первостепенное значение, и фюрер лично руководил подготовкой к жестокому нападению.
На город были брошены отборные воздушные части. За первым массированным налетом последовал второй, еще более разрушительный, за
