— Неважно, что он сказал. Болтал что-то насчет прощения. А ну, Кристел, перестань плакать. Неужели, помимо всего прочего, я должен терпеть еще твои чертовы слезы!
Кристел руками вытерла глаза и принялась шарить под юбкой, ища платок, который она, как маленькая девочка, держала в панталонах.
— Как бы мне хотелось, чтобы мы все еще верили в Иисуса Христа — тогда он мог бы смыть с нас грехи наши.
— Смыть кровью агнца. Помнишь эту старую дребедень? Омовение в чужой крови — с какими отвратительными образами можно беспечно мириться в детстве. Волны крови Иисуса Христа, словно могучее море, снова и снова катятся, омывая людей.
— Не кровь Христова, а его любовь омывает людей.
— Ну, а раз Христа нет, придется твоей любви спасать меня, Кристел. Так что не переставай молиться, хорошо?
ПОНЕДЕЛЬНИК
Был понедельник, вторая половина дня (похоже, что по воскресеньям никогда ничего не происходит, но потерпите немного), темнело — желтоватый сумрак, царивший весь день, начал сгущаться, превращаясь в желтоватую мглу. Круглый лик Биг-Бена оставался освещенным весь день. Я сидел за столом, смотрел на этого своего друга и пытался составить прошение об отставке. Мысль о том, что надо искать другую работу и притом быстро, поскольку никаких сбережений у меня не было, наполняла меня страхом, лишала сил и вызывала желание ни о чем не думать. Кто-то (Реджи?) стянул мое вечное перо, и я мучился, сражаясь со стальным пером, которое купил в магазине и которое то и дело прорывало бумагу или весело делало кляксы.
Воскресенье кое-как прошло. Я дважды ходил в кино, а в промежутках — напивался. Я также много гулял. Гулять можно по-разному. Я гулял с особой, отвлеченной грустью, неизменно сопутствующей прогулкам по Лондону, — так я гулял и раньше, только сейчас я проделывал это сосредоточенно, как ритуал. По-русски нет единого слова, выражающего движение. Надо непременно указать, идет человек или едет, да еще есть глаголы совершенного и несовершенного вида для обозначения действия повторяющегося или единичного, и все — разные. Мое гуляние в то воскресенье заслуживает особого слова, которое отражало бы его коренное отличие от других прогулок.
Когда утро понедельника подходило к концу, у нас на работе появился один из Артуровых «несчастненьких» — он только что вышел из тюрьмы и потому срочно напился, а теперь явился к Артуру за деньгами, чтобы напиться совсем уж вдрызг. Я помог Артуру выпроводить его из здания. Артур вышел с ним и не вернулся — по всей вероятности, не сумел избавиться от своего захмелевшего дружка, а возможно, решил отвести его в какое-нибудь подходящее убежище. Швейцар, тщетно пытавшийся воспрепятствовать вторжению, сообщил об этом Фредди Импайетту, который пришел ко мне, точно я был во всем виноват, и устроил разнос под приглушенное хихиканье Реджи Фарботтома и миссис Уитчер.
Однако после обеда атмосфера переменилась и отношение ко мне стало более уважительным. Когда я вошел в комнату, Реджи оживленно делился чем-то с миссис Уитчер. При моем появлении оба умолкли и уставились на меня.
— Послушайте, Хилари, правда, что вы и Джойлинг — старые друзья?
— Нет.
— Вот видите, Реджи, я ведь говорила вам — этого не может быть.
— Но вы же знаете его, верно? А мне сказали, что вы давние друзья, что вы учились вместе.
— Никак они не могли учиться вместе, — заметала Эдит. — Хилари неизмеримо моложе.
Я уселся в своем защищенном уголке, куда широкой полосой падал желтый свет от старины Биг-Бепа. Вот этого мне будет очень не хватать.
— Хилари-и! Вы что же, теперь даже не отвечаете, когда люди обращаются к вам?
— Я не считал, что тут требуется ответ.
— Но вы все-таки знаете его? В баре говорили, что вы хорошо его знаете.
— Я знал его немного. Мы очень давно не виделись.
— Подумать только: Хилари знает Джойлинга!
— Я понятия не имел, что Хилари вообще кого-то знает.
— Придется теперь звать его мистер Бэрд.
— Мистер Бэрд, эй вы там — мистер Бэрд. И так далее, и тому подобное.
Я решил пораньше уйти домой. Я не в состоянии был писать прошение об отставке и не в состоянии был заниматься чем-либо другим. Со службой у меня все было уже покончено. Я решил прибегнуть к способу, которым пользовался, когда бывал в плохом настроении, — сесть на Внутреннее кольцо и ездить и ездить по нему до тех пор, пока не откроются бары, а тогда сойти либо на станции Ливерпул-стрит, либо на станции Слоан-сквер, в зависимости оттого, которая в этот момент будет ближе. При такой методе весы склонялись чуть-чуть в сторону Ливериул-стрит, если ехать в западном направлении, и в сторону Слоан-сквер, если ехать в восточном, поскольку в западном направлении между Ливерпул-стрит и Слоан-сквер было пятнадцать станций, а в противоположном направлении — двенадцать. Я предоставил случаю решать, в каком направлении мне ехать. Элемент игры, который я в это дело привнес, немного отвлек меня от моих мыслей — хотя и не в той мере, в какой отвлекло бы пребывание в одной постели с Бисквитиком.
Вечером я, естественно, намеревался, как всегда, отправиться к Клиффорду Ларру. Он привык к моим приступам раздражительности и умел их игнорировать. Я, естественно, не поверил тому, что моя вспышка в парке положила конец нашей дружбе. Своими разоблачениями в четверг он отомстил мне и, как я надеялся, удовлетворил свое самолюбие, хотя, конечно, всякое могло быть и он вполне мог по-прежнему жаждать моей крови, а потому не принять меня или просто уйти из дома. От такого человека любой реакции можно ожидать, и он вполне может вдруг решить, что дело зашло слишком далеко и пора это кончать. По мере того как шел день, эта возможность становилась все более явственной, ощутимой, особой болью среди других, — она мешала думать, побуждала бежать. Вскоре после четырех я поднялся и тихонько выскользнул из комнаты. Реджи и Эдит играли в крестики и нолики. Артур еще не возвращался.
Я прошел в раздевалку, надел пальто и кепку. Я не мог заставить себя ходить в котелке или шляпе — кепка была моим защитным признаком, хотя и не закрывала ушей. Опуститься до уровня вязаной шапчонки, какую носил Артур, я не мог. Я двинулся вниз по лестнице. Поднимался я всегда на лифте, а спускался по лестнице. Лифт нес с собой опасность общения. Только уступая возрасту, я не поднимался наверх пешком.
Сообразно установленным правительством нормам экономии электроэнергии, лестница была очень плохо освещена. Я спустился уже на два пролета и начал спускаться по третьему, когда снизу из-за угла появился плотный немолодой муж-чипа и, держась за перила, стал медленно подниматься мне навстречу. Мы прошли друг мимо друга. На секунду я увидел его лицо. Дошел до площадки и завернул за угол. Ухватившись за степу, постоял немного и сел на верхнюю ступеньку следующего пролета.
В этот момент на лестнице появился Артур.
— Послушайте, Хилари, что случилось? Вам плохо? Голова закружилась?
Я сказал:
— Убирайся.
— Хилари, не могу ли я…
— Убирайся!
Стремясь поскорее избавиться от Артура, я заставил себя встать и быстро пошел вниз по лестнице, а он стоял и смотрел мне вслед. Я вышел на улицу.
Когда он проходил мимо, передо мной мелькнули синие глаза, — иначе я бы его не узнал. Он облысел, поплотнел. Он шел и держался как человек пожилой, человек намного старше меня, старше своих лет. И вид у него даже в этот краткий миг был величественный — вид государственного деятеля. Возможно, от этого он и казался старше. Но больше всего меня потрясло не то, что я увидел его, а то, что он увидел меня. Я ведь намеревался быть уже далеко, когда Ганнер Джойлинг появится у нас. А теперь он увидел меня. Но узнал ли, мог ли он узнать за эти несколько секунд? Я, правда, не изменился в такой мере, как он. С другой стороны, он никак не ожидал меня увидеть. Нет, он не смотрел на меня. Он шел наверняка занятый своими мыслями, не глядя.
К этому времени каким-то образом, ибо я находился в полубессознательном состоянии, я уже ехал по Внутреннему кольцу в направлении Пэддингтона. Снова и снова я прокручивал в мозгу случившееся. На лестнице было так темно, мы прошли друг мимо друга так быстро. И я был в кепке — нет, нет, он никак не мог меня узнать. Но прошли-то мы друг мимо друга на лестнице, наши тела находились на расстоянии двух футов одно от другого. Я бы мог дотронуться до его рукава. Я сидел в поезде метро, закрыв лицо руками. Какая-то добрая старушка спросила, не плохо ли мне, и когда я не ответил, сунула фунтовую бумажку мне в карман. На секунду-другую я почувствовал благодарность.
Прошел не один час, и настало время открытия баров. Рулетка Внутреннего кольца остановилась — мне выпала станция Ливерпул-стрит, чему я был даже рад и что бессознательно предопределил, избрав Пэддингтонское направление. Ливерпул-стрит — ужасающая псевдовеличественная станция, на которой тебя охватывает страшное чувство обреченности и конца света, словно ты попал туда, где разворачиваются фантастические видения Эдгара По. Я напился, стоя на платформе, глядя на приходящие и уходящие поезда. Наконец я снова сел в поезд и отправился на Глостер-роуд.
