Окно гостиной слабо мерцало. Стеклянная панель над дверью была освещена. Я вошел, воспользовавшись, по обыкновению, своим ключом.
— Привет, Клиффорд.
— Привет.
Он был на кухне — резал лук.
— Вы ждали меня?..
— Нет.
— Вы меня не?..
— Вы же сказали, что не придете.
Я заглянул сквозь открытую дверь в столовую. Стол был накрыт на одного. На моем месте лежала шахматная доска. Я достал ножи и вилки, стакан и одну из вычурных салфеток, которыми пользовался Клиффорд, и разложил все это на блестящем красном дереве, предварительно отодвинув доску для шахмат вместе с нерешенным на ней ходом.
Я вернулся в кухню.
— Извините, что я так возмутительно себя вел.
— О'кей. — Он улыбнулся, не глядя на меня, и смахнул нарезанный лук в красное варево, булькавшее в кастрюле.
Тут, по крайней мере, все было в порядке.
Я опустился на стул, на котором обычно сидел, когда Клиффорд готовил. Мне было приятно видеть его. Хотелось с ним поговорить.
— Можно я чего-нибудь выпью?
— Похоже, вы уже выпили.
Я плеснул себе в стакан виски.
— Я сегодня видел Ганнера.
Клиффорд заинтересовался и, повернувшись, посмотрел на меня, но своих кухонных манипуляций не прекратил.
— В самом деле? На службе? И он пригвоздил вас к стене, молча, не в силах от ярости произнести ни слова?
— Не думаю, чтобы он меня узнал… мы встретились на лестнице — прошли друг мимо друга… не думаю… в конце концов он ведь не знает, что я там работаю.
— Знает.
— Что?
— Фредди сказал ему.
— О Господи! А вы сказали Фредди. Чертовски предусмотрительно с вашей стороны. Откуда же вы знаете, что Фредди сказал ему?
— Фредди болтал тут о всякой всячине во время заседания и между прочим сказал, что сообщил Ганнеру про вас, а Ганнер сказал — как это славно. Да не смотрите вы на меня так!
— О-о… Вы видели его?
— Так получилось, что пока еще нет, но рассчитываю скоро увидеть. Он выходит на работу завтра.
— Завтра? Я думал, что пройдет не одна педеля, прежде чем он появится.
— Ну, так нет.
— Я, конечно, ухожу с работы.
— Почему «конечно»? — спросил Клиффорд, вытирая руки о цветастую кухонную бумагу и наливая себе шерри.
— Ну, это очевидно. Не могу же я торчать там и встречаться с ним на лестнице и в дверях. Я этого сам не вынесу и не вижу оснований, почему его надо подвергать такому испытанию. Решая уйти, я думаю прежде всего о нем. Вы-то уж безусловно все понимаете.
— Не уверен. Я не считаю, что вы должны бежать.
— А я как раз и собираюсь бежать. Именно бежать.
— Я считаю, что вы должны остаться на службе, высидеть, а там видно будет.
— Чтобы развлечь вас?
— Что ж, это действительно меня развлечет, но оставаться вам надо не ради этого, а ради своего же собственного блага.
— Моего блага?
— И его тоже.
— Вы с ума сошли, — сказал я. — Да его, наверное, начинает рвать при одной мысли, что я нахожусь с ним в одном здании. О Боже правый, как бы я хотел, чтобы вы ничего не рассказывали этому чертову Фредди. Если бы Ганнер не знал, все было бы настолько легче, я мог бы просто исчезнуть и…
— Представьте себе, я с вами согласен. И признаю, получилось не очень складно, что я рассказал об этом Импайеттам, хотя вы и понимаете, почему я так поступил. Но я считаю, многое меняется оттого, что он Знает. Я считаю, что теперь вы должны остаться.
— Вот этого я не понимаю!
— Если бы Ганнер не знал, что вы тут работаете, и вообще думать о вас не думал, тогда — о'кей. Но теперь, когда он знает, что вы продолжаете существовать, было бы невоспитанно взять и исчезнуть.
— Невоспитанно?
— Да. Если, напомнив о себе, произведя этот маленький шок, вы уползете, ваши страдания, возможно, уменьшатся, но его страдания возрастут. И если уж позволите, я считаю, что вы обязаны принести ему в жертву свои интересы.
— О чем, черт подери, вы говорите?
— Он — точно пугало для вас. А вы, несомненно, — пугало для пего. Вы же сами сказали, что его, наверное, начинает рвать при одной мысли, что вы находитесь в одном с ним здании. И если вы возьмете и исчезнете, от тошноты этой ему уже не будет избавления.
— А от нее и нет избавления.
— Избавления, возможно, нет, но, думается, ему бы стало легче, если бы он просто видел вас время от времени, привык бы изредка встречать вас и понял, что мир от этого не перевернулся. А потом ему, возможно, приятно будет поразмышлять и над разницей вашего положения в жизни — это может немного приободрить его.
— Жутковатые рассуждения. Меня такая мысль не ободряет.
— Но речь идет о том — верно ведь? — что вы должны принести себя в жертву. Это малюсенькая, крошечная услуга, которую вы можете и, я думаю, обязаны ему оказать, независимо от того, что вы сами чувствуете.
— Это какой-то дикий ход мыслей.
— Ситуация дикая и, как вы правильно заметили, для стороннего наблюдателя небезынтересная. Что произойдет? Как вы оба поведете себя? Неожиданный ответ, боюсь, — безупречно. Но это уже будет хоть и крошечным, а все же проявлением добра в мире.
— Похоже, что вас очень заботит душевное спокойствие Ганнера.
— Нет. Я совершенно беспристрастен. Как вам известно, я и в старое-то время не особенно любил Ганнера. Мне говорили, что у него есть обаяние, — я этого никогда не замечал. Он казался мне претенциозным и самовлюбленным. Нет, нет, я просто излагаю вам свои соображения — то, что мне кажется разумным и моральным. Я ведь не говорю, что вы должны непременно побеседовать друг с другом! Это было бы, конечно, невозможно. Но если бы вы могли любезно поклониться ему, встретившись на лестнице, это было бы хорошо для него, а возможно, и для вас.
— Любезно! Едва ли у нас возникнет желание быть друг с другом любезными!
— Конечно, нет. И не в этом дело. Просто вы должны остаться, спокойно вынести его присутствие, дать ему возможность пренебречь вами. Я вовсе не предлагаю вам сидеть тут всю жизнь. Но я считаю, что вы должны продержаться полгода.
— Нет, — сказал я. — Нет. — Я понимал справедливость доводов Клиффорда, но не мог их принять. Я что же, должен был «подставить себя» Ганнеру, словно некоему смертоносному лучу? Я что же, должен служить для него своего рода зрелищем, смириться с его близостью, с его молчаливой ненавистью и презрением, а потом уползти и спрятаться? В этом было что-то омерзительное и пугающее. Но неужели я действительно должен так поступить? Неужели Клиффорд прав и речь идет о небольшой услуге, которую я мог бы оказать Ганнеру, о том, что в конечном счете я мог бы ему подарить? Даже если это и так, готов ли я что-либо ему дарить? Разве я не ненавижу его за те страдания, которые он мне причинил? Ведь он же сломал мне жизнь и сломал жизнь Кристел.
— А что представляет собой его вторая жена? — спросил я, чтобы вывести разговор из этого неприятного русла.
— Не знаю. Какое-то модное ничтожество.
— Образованная?
— Не думаю.
— Есть дети?
— Нет. Я сказал:
— Кристел бесповоротно выходит замуж за Артура, это дело решённое. Она сказала ему «да». Артур водружен на пьедестал. Артур возвеличен.
— О нет… — Клиффорд швырнул ложку, она упала со стуком.
— Да. Боюсь, что так.
— Вы не можете этого допустить… ох, нет, нет, нет… в прошлый раз я не воспринял этого всерьез… вы должны поломать это…
— А при чем тут я? Может, оно и к лучшему. Клиффорд сбросил передник.
— Пошли.
— Как? Куда?
— Немедленно едем к ней.
— К Кристел? Ни в коем случае!
— Я хочу видеть женщину, которая собирается стать миссис Артур Фиш.
— Нет, — сказал я. — Извините. Нет.
— Поедемте к Кристел.
— Нет, мы не поедем. Клиффорд, не будьте совсем уж дьяволом. Вы же знаете, какие чувства питает к вам Кристел. Я надеюсь, что теперь она не смеет даже думать о вас. Как же у вас могла явиться мысль растревожить ее, как раз когда она что-то решила? Господи, неужели вы думаете, что мне это нравится? Но я хочу, чтобы она устроила свою жизнь и была счастлива.
— И вы действительно считаете, что она будет счастлива, если выйдет замуж за этого обмылка?
— Да. По-видимому. Иначе я бы этого не допустил. Артур — не чудо природы, но он честный малый и любит ее.
— А я хотел бы это поломать, — сказал Клиффорд.
— Вы уж не вмешивайтесь. Я это серьезно. Не вмешивайтесь. Держитесь в стороне. Если Кристел увидит вас сейчас…
— Но почему этому ничтожеству Артуру выпало жениться на девственнице? И почему он должен был получить именно эту девственницу?
— Как вы трогательно романтичны в отношении девственности.
— Это понятие все еще кое-что значит. В нашем прогнившем, алчном, сонном, слюнявом мире.
