Он вернулся было к чтению, но затем сказал:
– Я говорил ей, что это неправильно, что какая-то церемония необходима. Говорил несколько раз. Впрочем, она ни в чем меня не слушалась.
Я молчал.
– Она бывала иногда очень упрямой. – Он поднял на меня взгляд. – Хотя это вы, наверное, и без меня знаете.
Я молчал.
– За тридцать лет я научился не спорить с ней. Победить в таком споре невозможно. Вот, например, когда она поведала мне о вас, я, честно говоря, счел ее идею ужасной. – Он улыбнулся. – У вас ведь даже кредитного рейтинга нет.
Я открыл рот, но снова ничего не сказал.
Он откинулся на спинку кресла.
– Скажите, о чем вы с ней разговаривали во время ваших философских дискуссий?
Я помолчал, потом ответил:
– Главным образом, о свободе воли.
– А точнее?
– О том, существует ли она.
– И к какому пришли выводу?
– Мы вели разговоры иного рода, – сказал я. – И к выводам прийти не пытались.
– Какого же именно?
– Разговоры, в которых выводы рождаются сами собой.
Палатин хмыкнул.
– Ладно, – сказал он, – теперь все это в прошлом.
Я снова промолчал.
Он вздохнул, потер ладонями лицо и сказал:
– Вы извините меня. Вся эта история просто ужасна.
Я кивнул.
– Обычно я обхожусь почтой, однако, с учетом характера ее распоряжений, счел за лучшее лично встретиться с вами.
И он пододвинул ко мне по столу папку:
– Взгляните.
Я открыл ее. Папка содержала завещание Альмы. Я посмотрел на поверенного.
– Читайте, читайте.
Первые части завещания были чисто техническими, отменяющими предыдущее волеизъявление и различные дополнения к нему, определяющими порядок уплаты налогов и так далее. Собственно раздел состояния начался с разного рода пожертвований благотворительным образовательным организациям и среди них Австрийскому культурному центру. Доктору Карджилл предоставлялась возможность выбрать для себя ювелирное украшение из тех, что хранились в туалетном столике спальни. Затем шли пункты, посвященные созданным ранее доверительным фондам, единственным бенефициаром которых был Эрик Алан Бэнкс. В каждом из этих пунктов указывалось одно или несколько условий, выполнив которые он мог получить размещенные в фонде деньги, и каждое из них выглядело более или менее неисполнимым. Возможность вступить во владение одним из таких фондов он обретал, к примеру, лишь получив университетскую степень, – условие, показавшееся мне абсурдным. Другой фонд содержал деньги, предназначенные для оплаты его учебы в университете. Единственным, на мой взгляд, фондом, к деньгам коего он мог, пожалуй, получить доступ, был тот, что содержал средства, которые потребуются для найма защитника – в случае, если Эрика обвинят в преступлении, караемом тюремным заключением на срок от пяти лет. Я почти пожалел его – при чтении завещания возникало чувство, что Альма посмеялась над своим племянником. Однако ко мне все это никакого отношения не имело, как вдруг…
РАЗДЕЛ IX
A. Джозефу Гейсту, который был моим лучшим и приятнейшим собеседником, я оставляю мой дом со всем, что в нем находится, и все иное, не упомянутое отдельно в предыдущих пунктах завещания имущество, но лишь в случае, если он исполнит следующие условия:
(1) он завершит свою докторскую диссертацию;
(2) диссертация эта будет представлена на философское отделение Гарвардского университета и будет принята таковым к защите;
(3) он получит от Гарвардского университета степень доктора философии;
(4) все три названных условия будут выполнены в течение двадцати четырех месяцев, считая от дня моей смерти, на каковой период времени ему разрешается жить в доме и пользоваться средствами, указанными в параграфе D раздела IX.
B. По выполнении этих условий все имущество, упомянутое в параграфе А раздела IX, переходит в его руки незамедлительно.
C. В случае, если он не исполнит какое-либо из условий, указанных в параграфе А раздела IX, или не исполнит их в период времени, указанный в пункте (4) параграфа А раздела IX, все имущество, названное в параграфе А раздела IX, должно будет равными долями перейти в распоряжение сторон, указанных в разделе VI, параграфы В-К.
Бюджет, который она мне выделила, составлял двадцать тысяч долларов.
Долгое, ошарашенное молчание.
Наконец я спросил:
– Эрик об этом знает?
– Пока еще нет.
– А когда узнает?
– Я хотел пригласить сегодня и его, – сказал Палатин, – однако он оказался недостижимым.
– Где он сейчас?
– Этого я вам сказать не могу.
– В тюрьме?
Палатин не ответил.
Где-то далеко загудел буксир.
– Не скрою, я старался, как мог, переубедить ее, – сказал Палатин. – Причудливые завещания такого рода ни к чему, кроме раздоров, не приводят.
Я молчал.
– Нэнси снимет со всех документов копии и пошлет их вашему поверенному.
– У меня нет поверенного, – сказал я.
– Придется завести. – Он встал. – Желаю приятного дня.
Наверное, я походил на спешащего по делам чиновника из романа Кафки, старающегося удержать в руках, сидя в раскачивающемся вагоне поезда, огромную кипу бумаг. Помимо завещания я получил уйму других документов: фидуциарный договор и предварительное поручительство поверенного, армейский аффидевит и, самое главное, перечни размещенных в двух десятках различных банков Соединенных Штатов, Австрии и Швейцарии счетов, на внимательное изучение которых ушел бы не один год. Я быстро пролистывал их, складывая цифры, и дыхание мое становилось все более неровным: помимо недвижимости и вещей, способных украсить любую коллекцию, Альма оставила мне два миллиона долларов – в акциях, облигациях и наличных.
Я ошалел до того, что едва не проехал мою станцию, успев выскочить из вагона, только когда зазвучал сигнал отправления. Закрывавшиеся двери защемили мне ногу, я вырвал ее, споткнулся, и документы разлетелись по платформе. Я рухнул на бетон, собирая бумаги, хватая их, совершая броски, чтобы успеть подцепить страницы, которые норовили слететь на рельсы, и сознавая, что люди, идущие по платформе, огибают меня по широкой дуге.
Поднявшись наверх, я зашел в аптеку и купил пластиковые пакеты. Документы весили столько, что ручки пакетов резали ладони, и ко времени, когда я добрался до дома Дрю, кончики моих пальцев онемели и стали лиловыми.
Я позвонил.
– Да?
– Это я.
– Что случилось?
– Мне нужно пожить у тебя.
– С тобой все в порядке?
– Впусти меня, пожалуйста.
Наделенный счастливым даром всеприятия, Дрю не стал задавать мне никаких вопросов, когда я вошел, опустился на его кушетку, поставил пакеты на пол да так и просидел до позднего вечера.
– Я заскочу ненадолго в душ, – в какой-то момент сказал он.
– Альма умерла.
Дрю заморгал.
– О черт.
– Она все оставила мне. – Я поднял на него взгляд. – Оставила мне дом.
– Ты шутишь.
Я покачал головой.
– Ничего себе!..
Я молчал.
– Что случилось? – спросил он.
Я молчал.
– Сам-то ты как?
– Я не могу вернуться туда.
– Почему?
– Потому что не могу.
– Джозеф…
– Не могу.
– Ладно. Ладно. Извини.
Молчание.
Он встал:
– Мне на работу пора.
Я молчал.
– В морозилке полуфабрикаты, захочешь есть – разогрей на сковородке.
Я кивнул.
– Не пропадешь тут без меня?
Я ответил:
– Не знаю.
Он с секунду помедлил, потом тоже кивнул и вышел из комнаты. Я услышал, как зашумел душ, откинул голову на спинку кушетки и закрыл глаза.
Следующие несколько дней я уныло бродил по квартире, прибирался в ней – если существует на свете пустое занятие, так это именно оно и было. Стоило мне протереть все столы и расставить DVD в алфавитном порядке, как Дрю возвращался домой, на все лады расхваливал мои достижения, а затем ликвидировал их, уничтожая за пять минут результаты пятичасовой работы. Интересно, что все вещи возвращались именно туда, где я их обнаруживал, определенная, покрытая чайными пятнами салфетка выкладывалась на совершенно определенный стул, наполовину израсходованный рулон клейкой ленты забивался пинком под стол. По-видимому, даже у Дрю имелась своя система.
Не могу сказать, что он обладал такими уж изощренными навыками утешителя, однако усилия как-то поднять мое настроение предпринимал.
– Тебе когда-нибудь приходило в голову, – спросил он как-то вечером, сидя за компьютером и бегая пальцами по клавиатуре, – что одно из немногих мест на свете, из которых невозможно послать заказ в «Амазон», это нутро самого «Амазона»?
Я промолчал.
– Знаешь, рано или поздно тебе придется признать: это именно то, чего она хотела, тюк в тюк.
