— Мне принесли результаты вашего обследования, — сказал он, присаживаясь на стул у кровати и открывая папку. — Ваша кисть и ребра срослись удовлетворительно, без смещения…
Он чего-то недоговаривал, оттягивал. Римма это видела в его посерьезневших глазах.
— Значит, все хорошо? — уточнила она.
— Не совсем…
— А что… что не так? — Голос ее дрогнул.
Хаузер перевернул в папке лист, скользнул по нему взглядом, перевел на Римму.
— Вы были беременны. Вы это знали?
К Римме, как вспышка молнии, вернулась еще одна часть из стертой памяти. Она даже приподнялась на локтях, и в голове стрельнуло так, что боль отозвалась в глазах. Сильные мужские руки поддержали, осторожно уложили ее на подушку.
— Значит…
— Да. Уже все в прошлом. Вы потеряли ребенка.
Итак, ЭТО случилось с ней снова…
— А теперь мне нужно идти. — Хаузер поднялся. — Я сегодня еще загляну к вам.
— Господин Хаузер! — окликнула она его уже у двери. Он обернулся. — Я хотела спросить: мной не интересовались? Не звонили из России?
Он отрицательно покачал головой.
— Спасибо, — упавшим голосом проговорила она и закрыла глаза.
С легким щелчком двери в палате наступила полная тишина. Римма улавливала лишь биение собственного сердца, тревожное, учащенное. Она избежала одной беды и сразу же попала в другую. Что теперь делать? Как жить дальше? Неужели Виктор мог вот так просто взять и забыть о ней?! Бросить за тысячи километров от дома?!
Она не заметила, как забылась неспокойным полусном, в котором одно решение проблемы сменялось другим, а образы знакомых ей людей проносились, как низкие ураганные облака.
Изольда застала ее с еще не высохшими на щеках дорожками от слез. Придвинула ближе стул, взяла ее руку в свою.
— Что случилось, милая? — поинтересовалась участливо, с проступившей в голосе тревогой.
И Римма, чувствуя острую необходимость выговориться, поделиться с кем-то навалившимся на нее грузом, рассказала ей все. От начала и до конца. Как познакомилась с Виктором и как потом вынуждена была отказаться от ребенка. Как работала в Москве и вновь встретила его. О тех месяцах, когда они были любовниками, она упомянула и об Ольге. И об этой счастливой поездке в Швейцарию, после которой у них все должно было пойти по-другому, по-человечески. Как у ее подруги Светланы. Она говорила, прерываясь лишь, чтобы хлебнуть воздуха, и продолжала, продолжала рассказывать, пока не дошла до последней точки, которой был несущийся на береговые камни катер.
Изольда слушала, не перебивая, глядя то на ее раскрасневшееся лицо, то в окно, за которым громоздились изломанные, покрытые ослепительным снегом горы. Они тоже молчали. И тоже, наверное, сейчас кого-то слушали. Возможно, парящего высоко в небе орла. А возможно, просто шелест ветра.
— Тебе еще нет двадцати, а как целую жизнь прожила, — задумчиво произнесла она, когда Римма закончила. — Я не знаю, что тебе советовать… — Помолчала, глядя на нее уже совсем по-другому, с изумлением и уважением одновременно, и сказала то, что Римма потом помнила всегда: — У каждого человека своя судьба. Но рано или поздно наступает момент, когда он должен решить, что и как в ней изменить. Все дело в верности этого решения. Другого шанса обычно не бывает.
8
С короткими, лишь немного отросшими после операции волосами Римма казалась себе подростком. Все-таки как удивительно меняет внешность прическа! Она смотрела на себя в зеркало и не узнавала. Но особо расстраивал уродливый шрам от ожога, идущий от правого уха через подбородок к шее, — один из горящих обломков все же достал ее.
Первую свою прогулку по саду клиники она совершила в компании доктора Хаузера. Он поддерживал ее, идя рядом, под руку. И говорил, говорил о всяких пустяках, стараясь отвлечь от грустных мыслей. А таковых хватало в избытке.
Виктор не звонил. Надежда, что он в конце концов объявится или хотя бы даст о себе знать, растаяла как прошлогодний снег. Осталась лишь глубокая, как провал в леднике, обида и… злость. На себя в том числе. Размечталась, дура набитая, уши развесила, а он попел соловьиные песни — и упорхнул. Волновал и другой вопрос, в ее нынешней ситуации более важный: чем она расплатится с клиникой за операцию и лечение и на какие средства будет добираться домой. Не пешком же идти через половину Европы. И еще этот шрам…
«Боже, как я покажусь маме?!» — в отчаянии думала Римма.
Она набралась смелости (момент был подходящий — они были одни) и задала доктору Хаузеру волновавший ее вопрос. Он был владельцем клиники, он оперировал ее, кому, как не ему, знать ответ.
— Могу вас успокоить, Римма, — усмехнувшись чему-то, сказал он, — операция была оплачена сразу. Ваш друг перевел на счет клиники нужную сумму.
От сердца немного отлегло, но это было еще не все, и Римма поинтересовалась снова:
— Операция — хорошо. А мое пребывание в клинике? Скоро будет два месяца.
— Не переживайте. Мы имеем фонд, специально для таких случаев. — Он опять загадочно улыбнулся. — Так что чувствуйте себя комфортно.
Откуда Римме было знать, что денег Виктора хватило бы разве что на удаление в клинике «Хаузер» аппендицита. Он позвонил удостовериться, поступили ли деньги на счет клиники, и узнать о состоянии Риммы. Она еще была в глубокой коме. Клаус разговаривал с ним минут пять, сообщил, что состояние больной неопределенное, но они сделали, что могли. Теперь все зависит от организма девушки, справится ли он с полученной травмой. Они распрощались, и после этого Виктор не звонил.
Хаузер посчитал, что Римме не обязательно все это знать. Как не обязательно знать и то, что специальный фонд клиники был его выдумкой. Он смотрел на эту юную русскую, совсем еще ребенка, и не мог понять: почему Бог так жесток? Чем она заслужила все это?
Они дошли до конца аллеи. Здесь сад заканчивался, а за оградой начинался луг. Вторая половина ноября не лучшее время года, но тут каким-то чудом сохранился свой небольшой мир, с остатками зелени и запахов.
— Повернем назад? — предложил он.
— Я не устала. — Римма посмотрела на него с признательностью и детской мольбой в глазах. — Можно немножко постоять? Тут так хорошо!
— Разумеется. Мне самому тут нравится. Иногда просто сбегаю из клиники и подолгу стою, глядя на это великолепие. — Хаузер глубоко втянул в себя прохладный воздух, обежал взглядом поднимавшиеся за забором холмы. — Разве можно быть равнодушным к такой красоте?! — Он намного помолчал. — Римма, вас что-то тяготит, — внезапно прервал он ее размышления, — это написано у вас на лице. Не поделитесь своим секретом? Возможно, я смогу помочь.
Она почувствовала безграничное доверие к этому человеку, ласково смотрящему на нее в ожидании ответа своими умными, задумчивыми глазами. И не смогла смолчать и уж тем более соврать.
— Вот. — Провела рукой по шраму. — Я теперь уродина, да?
Хаузер покачал головой, улыбнулся своей чуть печальной и загадочной улыбкой:
— Это можно поправить. Будете еще красивее, уверяю вас.
Римма не знала, как реагировать, и сказала только:
— Шутите?
— Я похож на злого шутника? — он слегка вскинул брови. — Я не специалист в пластической хирургии, но в нашей клинике проводятся такие операции. Я поговорю с доктором Вернером.
— Но мне нечем заплатить!
— Вы забываете о фонде.
— И все равно, я так не могу. — Она опустила глаза, не зная, куда их деть.
— Пойдемте, становится. прохладно. — Хаузер взял ее под руку, проговорил, понизив голос, словно их могли подслушать: — То, что можно исправить, нужно исправлять. В вашем случае было бы преступлением не вернуть вам прежний вид.
— А кому он теперь нужен, мой прежний вид? — ответила она, опять подумав о Викторе.
Он уловил ее настроение, сказал веселее:
— А вы не думайте! Тут дело профессионального принципа. Коль мы уже взялись вас латать, то долатаєм до конца.
— Латать? — переспросила Римма, не совсем понимая это слово по-немецки.
Хаузер изобразил штопанье иглой. Римма не удержалась, засмеялась; теперь она могла делать это безболезненно для себя. Хаузер присоединился к ней. Она впервые слышала, как он смеется.
Когда сняли бинты, Римма долго не отходила от зеркала. От ужасного шрама не осталось и следа. Кожа на подбородке и шее опять была чистой и гладкой. Ради этого, правда, пришлось пойти на жертвы: ей сделали маленькую подтяжку. Но та пошла только на пользу. Овал лица несколько сузился, что лишь придало ее внешности еще более привлекательный вид, внесло некоторую строгость.
— Я же обещал вам, что вы станете еще красивее, — заметил вошедший к ней в палату Клаус Хаузер.
Римма обернулась, засияла счастливой улыбкой. Если бы не законы приличия и дистанция, которую нужно выдерживать — главный хирург все-таки, — бросилась бы ему на шею.
