— Риза… риза…
Избили меня.
Потом окутали меня в ризу и вывели в таком виде на базар. День был воскресный, базар полон крестьян. Один из солдат, ведший меня, обратился к ним с зажигательной речью против евреев и кричал, что единственный способ избавления от еврейского засилья:
— Перебить всех евреев и бросить их в реку.
Тыкая пальцем в меня, завернутого в пестрое полотно, он закончил:
— Вот доказательство — до чего уже дошла еврейская наглость.
Крестьяне смотрели на меня с любопытством, со всех сторон они ощупывали полотно.
— Комендантская штука.
Солдаты употребили все свое ораторское искусство, чтобы переубедить крестьян, но все их старания и доводы были тщетны.
Крестьяне остались при своем:
— Это не риза.
Возможно, что до известной степени тут роль сыграли мои хорошие отношения с крестьянами. В качестве красильщика я всегда умел приноровиться к крестьянскому вкусу, в особенности крестьянки приходили всегда в восторг от моей работы.
Солдаты все-таки упрямились.
— Это риза.
И повели меня в штаб.
Там я был арестован и мне объявили, что будет произведено следствие, а потом будет суд с участием самого атамана.
Положение мое было тяжелое.
Я знал, чем, как у нас, так и в других еврейских поселениях, кончались обычно такие следствия: они влекли за собой смертный приговор. По производившимся приготовлениям к следствию, по отдельным словам и замечаниям солдат, я угадывал, что мое дело собираются раздуть в торжественный религиозный процесс.
Но родным удалось подкупить судью.
На следующий день меня допрашивали в присутствии самого атамана и его командиров.
Судья обратил все дело в шутку.
Меня освободили под условием, что я устрою для всех старших богатый обед с напитками в изобилии. Обед мне обошелся в 3000 рублей.
24. Томление
Я горностайпольский столяр.
Числа около 10-го апреля я услышал шум и крик в соседнем доме. Вышел во двор и увидел как дочь соседа еврея, молодая девушка, отбивается, призывая на помощь, от разъяренного солдата. Ей удалось вырваться из его рук и убежать.
Солдат рванулся вслед за ней, но ему преградил дорогу отец девушки. Взбешенный бандит, с ожесточением, размахивая со всей силой, стал бить отца рукояткой револьвера по лицу. Жертва упала бесчувственно на землю, а руки бандита прилипли от крови к револьверу.
Ругаясь, — паршивые жиды… коммунисты! — он направился в мой дом.
Я быстро вбежал в дом и, заперев за собой двери, выпустил жену и детей в сад, чтобы они могли пробраться к соседям. Чем дом соседа мог считаться более безопасным, нежели наш, — я не сознавал. Уж так велось у нас: одна семья пряталась у другой в смертном томлении.
Солдат увел меня с собой.
Оставил меня под надзором в покинутом еврейском доме. Ушел и вернулся еще с двумя евреями, сильно побитыми, и опять ушел. Так постепенно он натаскал 13 человек старых и молодых, были и 2 женщины.
Наконец, вспотевший от усталости, он развалился в удобной позе на стуле и, закурив папиросу, спросил нас:
— А вы сегодня чаю еще не пили?
И сам же ответил:
— Ничего, я вас напою сырой водой.
Докурив папиросу, он в сопровождении солдат вывел нас на улицу.
Скомандовал стать по два.
— Шагом ма-а-рш! — повел нас к реке.
Нам приказал петь.
Они зорко следили, чтобы мы достаточно громко пели и заставляли идти в ногу, побуждая к этому нагайками. Среди нас были 2 пожилые женщины и старик свыше 70 лет. За нами бежали крестьянские ребятишки с веселым визгом и радостными возгласами. Мы стали просить бандитов освободить женщин и старика, так как они плачем, воплями, частыми падениями от усталости и страха так действовали на нас, что у нас мутилось сознание.
Они согласились освободить женщин только.
Но старика продолжали гнать.
Пришли на берег.
Старший поставил нас в ряд по старшинству, так что старик оказался первым, а мальчик лет 15 последним. Старший объяснил, что первым бросит в реку старика.
Чтобы не видал, как друге купаются.
Мы готовились к смерти.
Солдаты уже готовились приступить к работе, но один из них увидел, что кто-то машет платком, приближаясь на велосипеде.
Это был атаман Ковалюк.
Он отозвал старшего в сторону и стал просить его освободить нас
Тот долго не соглашался, но, наконец, уступил. Нас повели обратно в город. Приближаясь к базару, заставили петь солдатскую песню «Чубарики».
Потом освободили.
Квартиру я застал разгромленной и узнал, что за наше освобождение было внесено 4000 рублей.
25. «Яблочко»
12-го мая стали появляться на улице Умани группы повстанцев. Они преследовали проходивших, главным образом, евреев. Один из повстанцев, молодой парень, завидев проходившую через улицу барышню-еврейку, стал нагонять ее, держа в руках раскрытый нож.
Догнал.
Ударил ножом по лицу, потом в бок.
Она упала.
…Состав повстанцев был весьма разнообразен, начиная от подростков и кончая седобородыми стариками.
Наш дом окружили со всех сторон и подвергли жестокому обстрелу из винтовок.
Я бросился к телефону.
Просил коменданта оказать помощь.
Он ответил:
— Раз обстреливает повстанец, то беспокоиться нечего.
Еще звонили, теперь ответили:
— У вас засели большевики.
Обстрел дома, как потом я узнал, был вызван тем, что в одном из флигелей помещался большевистский жилищно-реквизиционный отдел.
Я опять звонил.
Ответили:
— Обратитесь к командующему восьми сел.
Тем временем со двора неслись душераздирающие крики и вопли мужчин и женщин, слышалась площадная ругань, звуки ударов.
Кто-то нервным голосом кричал;
— Поведите меня к директору банка, он русский человек, он скажет, что я не комиссар, что я не причастен…
Это был жилец, служащий банка, русский. Его убили.
Слышалась команда: Раз… два… три…
Команда смешивалась со звуками распеваемой частушки:
…Яблочко,Куда ты катишься…
И самое командование на мотив того же «яблочка».
А затем раздался залп.
…Вопль людей…
Я снова бросился к телефону.
Комендант ответил:
— Лично приеду.
Но не приехал.
Крики и выстрелы продолжались до ночи. Вечером постучали в дверь.
Я открыл:
— Зайдите все.
Была полна лестница повстанцев. Старший спросил:
— Не звонил ли я к коменданту, и, получив утвердительный ответ, приказал повстанцам уйти, а сам зашел в квартиру только с двумя. Произвел обыск, ничего не нашел и сказал:
— Спите спокойно.
…У вошедших с ним солдат руки были в крови.
26. У стенки
Когда повстанцы вошли в Умань, в нашей квартире собралось очень много людей, — женщин, мужчин и детей. Вошли люди с винтовками, в фуражках с перевернутыми назад козырьками.
— Большевики есть?
Затем спросили оружие.
На отрицательный ответ раздалась площадная брань. Не может быть, чтобы у жидов не было оружия… знаем мы вас жидов, знаем ваши жидовские махинации! Набросились на квартиранта.
— Ты комиссар?
Забрали в отдельную комнату и долго жестоко избивали. Это обвинение они предъявили почти каждому мужчине, находившемуся в комнате, и кричали:
— Мы вам покажем коммуну!
Затем всех вывели во двор.
По дороге били, не отличая мужчин от женщин, взрослых от детей.
Скомандовали:
— К стенке!
Затем отделили женщин и детей.
Предчувствуя недоброе, мы умоляли взять у нас все, что угодно, только помиловать наших…
Раздалась команда:
…Раз… два… три…
На наших глазах убили наших родных и знакомых. Спасся только мой шурин, убить его помешала моя сестра, жена его. Она бросилась на шею убийцы.
…И пуля угодила в нее…
Когда везли ее в больницу, по дороге кричали:
— Жидов спасать не дадим!..
…Умерла в больнице.
27. По-хозяйственному
Когда к нам в Дубово вошли повстанцы, в дом мой явилось несколько солдат, за которыми следовали двое порожних подвод. Они принялись постепенно хозяйничать. Забрали все, что попадалось им в глаза, и то, что было заперто. Вещи они укладывали спокойно и хозяйственно на подводы. Забрали всю посуду, ножи, вилки, наволки из подушек и подушки, даже мою старую и наполовину негодную корзинку для белья. Из ушей моей девочки вынули серьги. У меня сняли кольца, когда уже комнаты опустели, потребовали у меня спичек и свечей, пошли вместе со мной на чердак. Все вещи, которые я там спрятала, тоже забрали.
