Майкл Вуд <см.>, хоть и заявил о том, что "Просвечивающие предметы" — «это первый роман Набокова, через плечо которого не заглядывает другой роман, написанный по-русски», тем не менее в конце своей рецензии дошел до сравнения "Просвечивающих предметов" с "Защитой Лужина". Саймон Карлинский <см.> куда более обоснованно указывал на тематическую и сюжетную связь "Просвечивающих предметов" с давним набоковским рассказом "Возвращение Чорба" (правда, и он не удержался от пагубного соблазна — а кто из набоковедов не любит щегольнуть своей чудовищной эрудицией? — и безоглядно окунулся в оргию интертекстуальных сближений, объявив героев романа, Арманду и Хью Персона, «современным вариантом толстовских Элен и Пьера из "Войны и мира"», а самого Набокова — последователем Гофмана и Владимира Одоевского).
Характерно, что в рецензиях американских «набоковианцев» азартное жонглирование аллюзиями и многомудрыми рассуждениями о «литературных влияниях» почти полностью вытеснило аксиологический аспект — либо потому, что подходить к творчеству «живого классика» с какими-нибудь оценочными критериями они считали неприличным, либо потому, что им все труднее и труднее становилось подбирать веские аргументы, которые подтверждали бы высокое эстетическое качество очередного набоковского «шедевра».
Впрочем, какие бы объяснения мы ни предлагали, факт остается фактом похвалы Набокову со стороны его американских поклонников на этот раз звучали как-то глухо и вымученно, а возгласы разочарования и пренебрежительный смех недоброжелателей — все громче и настойчивее.
В английской прессе ситуация с критическим восприятием "Просвечивающих предметов" была не многим лучше. Рецензент из газеты «Обзервер» предположил, что "Просвечивающие предметы" представляет собой своеобразный римейк прежних набоковских произведений, и высказал мнение, что к концу романа Набокову, видимо, самому наскучило «вставать в позу, принаряжаться, якобы для выполнения трагического замысла, так же как и расплачиваться по старым литературным и психологическим счетам». Вывод критика был малоутешительным: «Он [Набоков] — очень хороший писатель. Но "Просвечивающие предметы" явно не лучшая его работа, я ставлю ее гораздо ниже «Пнина», "Лолиты" и "Приглашения на казнь"» (Hope F. The Person in question // Observer. 1973. May 6. P. 37). Мартин Эмис воздержался от прямых оценок. Ограничившись общими наблюдениями относительно художественного метода «позднего» Набокова, он заметил, что его «истинное достоинство — не в развязной мультиязычной манере, отличающейся пристрастием к неологизмам и акростихам, а в случайно, вопреки этой манере существующих изящно-ироничных предложениях, благодаря которым авторские идеи получают возможность проявиться во всей своей полноте» (Amis M. Nabokov in Switzerland // Spectator. 1973. № 7559 (May 3). P. 591).
На противоположных концах оценочного спектра оказались рецензии Джонатана Рабана <см.> и Дж. Готорна-Харди. Первый расценил "Просвечивающие предметы" как «наименее удачную и наиболее откровенную книгу Набокова», второй же не скупился на комплименты, доказывая, что новый набоковский роман — «выдающееся, глубокое произведение искусства, на 93 процента выполненное так, как было задумано» (Gathorne-Hardy J. Poor Person // London Magazine. 1973. August/September. P. 155).
Из всех критиков самым щедрым на похвалы автору "Просвечивающих предметов" оказался Марк Слоним, давний поклонник Набокова еще со времен расцвета литературы русского зарубежья. В романе (название которого он перевел как "Прозрачные предметы") Слоним нашел «все типичные черты и приемы Набокова, блестящего рассказчика, язвительного наблюдателя земной суеты, иронического знатока человеческих страстей и иллюзий, замечательного лингвиста, забавляющегося шутками, прибаутками и каламбурами на разных наречиях Но все эти находки и удачи даны в сдержанной, сжатой манере. Придирчивые формалисты скажут, что роман написан как сценарий, но мне кажется, что именно чередование отдельных, как бы ударных сцен и создает его внутреннее движение и придает ему физически ощутимую сосредоточенность. <…> Автору не надо слишком верить, когда он предлагает зачастую мнимое обнажение своего художественного замысла и излюбленных сюжетных гамбитов и разговаривает с читателем, как будто вовлекая его в собственную игру и приоткрывая дверь в свой рабочий кабинет. Набоков любит наводить на неверные и даже ложные следы, и делает он это с присущим ему лукавством и издевкой над легковерными поклонниками. Очень соблазнительно сказать, что для Набокова материя — всегда история, конечно, не в происшествиях или каких-то диалектических законах, а в бывании, в смене всех проявлений бытия и их подчиненности потоку времени. Предметы прозрачны, и поэтому сквозь них мы представляем себе то, что связано с их прошедшим, и это относится и к природе, и к изделиям рук человеческих (или переработанной материи). Отсюда ясен вывод поистине реально то, что мы воображаем.
Я думаю, что это заключение напрашивается для раскрытия всей творческой сути Набокова. Недаром его размышления о прошлом, настоящем и будущем предшествуют тому, что можно, хотя и с оговоркой, назвать фабулой "Прозрачных предметов". <…> Тридцать лет тому назад, называя Сирина самым блестящим и талантливым из всех эмигрантских писателей, сложившихся и выдвинувшихся за границей, я восхищался его властью над словом, его неистощимой речевой изысканностью, остроумием и изобретательностью. Его умение находить новые аллитерации, неожиданные обороты, передавать почти неуловимые оттенки мысли и эмоций, его игра метафорами и необычными сравнениями, его перенос в прозу приемов поэтической символики и слияние пародии и лирики составляют отличительные свойства его стиля <…>. Порою Набоков так ослепляет своим словесным фейерверком, что в глазах больно, а его недоброжелателям мастерство писателя напоминает ловкость циркового жонглера.
Но не надо забывать, что все особенности набоковской литературной манеры отлично служат для передачи его видения людей и жизни. Он вводит нас в напряженный, полуфантастический мир с его неизменной сумасшедшинкой, близкий к откровениям Гоголя и Андрея Белого: в нем смешаны грубые бытовые подробности и чудовищные сны. Пошлая мелочность повседневности и творческая правда воображения, и все — высокое и низкое — пронизано силовым лучом вымысла. Сирин-Набоков охотно подчеркивает свой антиромантизм и вытекающее из него отрицание Достоевского и Стендаля. Но не следует чересчур серьезно принимать всякие его публичные заявления (по большей части в неудачных интервью, вина которых падает столько же на журналистов, сколько и на их жертву).
Наклеивать на него всяческие этикетки <…> — нелепое и вредное занятие. Неужели и поднесь надо еще доказывать, что Набоков сам по себе, что он один из самых выдающихся и оригинальных писателей нашего времени, что он смотрит на так называемую «действительность» с "другого бока" и преображает ее согласно иным, необычным измерениям. Действие его романов и рассказов разыгрывается на сооруженных им подмостках, в его сюрреалистических декорациях (Америка «Лолиты», Швейцария "Прозрачных предметов"), и во всем его творчестве преобладает элемент игры и театральности. Да и сам он исполняет роль знаменитого автора — и в своих писаниях, и в жизни — и щеголяет своей силой, даже кокетничает ею с некоторым снобизмом. Впрочем, его поза часто бывает удобной маской, скрывающей его вглубь запрятанную чувствительность, мечту о детстве, обиду за изгнание и любовь-ненависть к родине» (Слоним М. Последняя книга Набокова // Русская мысль. 1973. 8 марта. С. 8). Наименее удачными в набоковском произведении рецензенту показались «эротические сцены: от их умственной сухости веет холодом. И они не составляют органического целого с самой плотью этого иронического и печального романа» (Там же).
Как бы там ни было, Набокова настолько не удовлетворил уровень большинства критических отзывов, что он (в который раз!) решил сам растолковать читателям «простую и изящную суть» своего романа. Объяснение с читателями Набоков стилизовал под интервью, которое вошло в его следующую книгу — сборник «нонфикшн» «Strong Opinions» ("Твердые суждения").
ТВЕРДЫЕ СУЖДЕНИЯ
STRONG OPINIONS N.Y.: McGraw-Нill, 1973Сборник нехудожественной прозы В. Набокова, вобравший в себя интервью, рецензии, письма редакторам различных газет и журналов, благодарственные отзывы авторам юбилейного сборника (Triquarterly. № 17. 1970) и энтомологические статьи, своим появлением был обязан договору, заключенному в декабре 1967 г. между писателем и «Макгроу-Хилл» — за пять лет Набоков обязался предоставить в распоряжение издательства 11 книг. К 1973 г. писатель выдал четыре книги: «Аду», английские переводы "Короля, дамы, валета" (1968) и «Машеньки» (1970), "Просвечивающие предметы" и сборник "Стихи и задачи" (Poems and Problems N.Y.: McGraw-Hill, 1971), помимо русских и английских стихотворений, включавший шахматные задачи. Возникшую было паузу между "Просвечивающими предметами" и спешно готовящимся сборником рассказов[129] (над их переводом с русского на английский не покладая рук трудились отец и сын Набоковы) решено было заполнить изданием набоковских интервью и статей.
