— Никому не выходить. Всем до одного оставаться.
— А почему же их выпустили? Почему нам нельзя, а им можно?
— Это авиамеханики, им надо на аэродром, — объяснил кто-то.
— Но если выпустили одних, глупо задерживать других.
— Надо ждать службу безопасности. Все должно быть по закону и в установленном порядке.
— Но поймите вы, если хоть кто-нибудь ушел, глупо задерживать остальных.
— Никому не выходить. Всем оставаться на место.
— Потеха, — сказал я решительной девице.
— Не нахожу. Это проста ужасно.
Мы уже поднялись с полу, и она с негодованием поглядывала туда, где лежал человек с пульверизатором. Руки у него были широко раскинуты, одна нога подвернута.
— Я пойду помогу этому бедняге. Он ранен. Почему никто не поможет, не перевяжет его?
— Я бы оставил его в покое, — сказал я. — Не впутывайтесь в это дело.
— Но это же просто бесчеловечно. Я готовилась на сестру и окажу ему первую помощь.
— Не стоит, — сказал я. — И не подходите к нему.
— А почему? — Она была взволнована, почти в истерике.
— А потому, что он мертв, — сказал я.
Когда явилась полиция, нас задержали на три часа. Начали с того, что перенюхали все револьверы. Думали таким путем установить, кто стрелял. Но на сороковом им это, видимо, надоело; да и все равно, в комнате пахло только мокрыми кожаными куртками. Потом они уселись за столиком возле покойного героя и стали проверять документы, а он лежал на полу — серое восковое подобие самого себя, с серыми восковыми руками и серым восковым лицом.
Под разорванной рубашкой у него не было нижней сорочки, а подошвы были проношены. Теперь, лежа на полу, он казался маленьким и жалким. Подходя к столу, за которым двое полицейских в штатском проверяли документы, приходилось перешагивать через него. Муж девицы несколько раз терял и снова находил свои документы. Где-то у него был пропуск, но он его куда-то заложил и весь в поту нервно обшаривал карманы, пока наконец не нашел его. Потом он засунул пропуск в другой карман и снова принялся искать. На лице его выступил пот, волосы закурчавились, и он густо покраснел. Теперь казалось, что ему недостает не только школьного галстука, но и картузика, какие носят в младших классах. Говорят, что переживания старят людей. Но его этот выстрел еще на десять лет помолодил.
Пока мы ждали, я сказал решительной девице, что из всего этого может получиться довольно хороший рассказ и что я его, вероятно, когда-нибудь напишу. Например, как эти шестеро построились цепочкой и прорвались в дверь — разве это не производит впечатления? Ее это возмутило, и она сказала, что нельзя писать об этом, потому что это повредит делу Испанской республики. Я возразил, что давно уже знаю Испанию, и что в старые времена, еще при монархии, в Валенсии перестреляли бог знает сколько народу, и что за сотни лет до установления Республики в Андалузии резали друг друга большими ножами — их называют навахами, — и что, если мне случилось быть свидетелем нелепого происшествия в баре Чикоте в военное время, я вправе писать об этом, как если бы это произошло в Нью-Йорке, Чикаго, Ки-Уэст или Марселе. Это не имеет ровно никакого отношения к политике. Но она стояла на своем. Вероятно, многие, как и она, сочтут, что писать об этом не следовало. Но немец, например, кажется, считал, что это ничего себе история, и я отдал ему последнюю из своих сигарет. Как бы то ни было, спустя три с лишним часа полиция нас отпустила.
В отеле «Флорида» обо мне беспокоились, потому что в те времена бомбардировок, если вы собирались вернуться домой пешком и не возвращались после закрытия баров в семь тридцать, о вас начинали беспокоиться. Я рад был вернуться домой и рассказал о том, что произошло, пока мы готовили ужин на электрической плитке, и рассказ мой имел успех.
За ночь дождь перестал, и наутро погода была сухая, ясная, холодная, как это бывает здесь в начале зимы. Без четверти час я прошел во вращающуюся дверь бара Чикоте выпить джину перед завтраком. В этот час там бывает мало народу, и к моему столику подошли бармен и двое официантов. Все они улыбались.
— Ну как, поймали убийцу? — спросил я.
— Не начинайте день шутками, — сказал бармен. — Вы видели, как он стрелял?
— Да, — сказал я.
— И я тоже, — сказал он. — Я в это время вон там стоял. — Он показал на столик в углу. — Он приставил дуло пистолета к самой его груди и выстрелил.
— И долго еще задерживали публику?
— До двух ночи.
— А за fiambre, — бармен назвал труп жаргонным словечком, которым обозначают в меню холодное мясо, — явились только сегодня в одиннадцать. Да вы, должны быть, всего-то и не знаете.
— Нет, откуда же ему знать, — сказал один из официантов.
— Да, удивительное дело, — добавил второй. — Редкий случай.
— И печальный к тому же, — сказал бармен. Он покачал головой.
— Да. Печальный и удивительный, — подхватил официант. — Очень печальный.
— А в чем дело? Расскажите.
— Редчайший случай, — сказал бармен.
— Так расскажите. Говорите же!
Бармен пригнулся к моему уху с доверительным видом
— В том пульверизаторе, вы понимаете, — сказал он, — в нем был одеколон. Вот ведь бедняга!
— И вовсе не такая это была глупая шутка, — сказал официант.
— Конечно, он это просто для смеху. И нечего было на него обижаться, — сказал бармен. — Бедный малый!
— Понимаю, — сказал я. — Значит, он просто собирался всех позабавить.
— Видимо, — сказал бармен. — И надо же, такое печальное недоразумение.
— А что с его пушкой?
— Полиция взяла. Отослали его родным.
— Воображаю, как они довольны, — сказал я.
— Да, — сказал бармен. — Конечно. Пульверизатор всегда пригодится.
— А кто он был?
— Мебельщик.
— Женат?
— Да, жена приходила утром с полицией.
— И что она сказала?
— Она бросилась к нему на грудь и все твердила: «Педро, что они с тобой сделали, Педро? Кто это с тобой сделал? О Педро!»
— А потом полиции пришлось увести ее, потому что она была не в себе, — сказал официант.
— Говорят, что он был слабогрудый, — сказал бармен. — Он сражался в первые дни восстания. Говорили, что он сражался в горах Сьерры, но потом не смог. Чахотка.
— А вчера он пришел в бар, просто чтобы поднять настроение, — предположил я.
— Да нет, — сказал бармен. — Это в самом деле редкий случай. Muy raro. Я разузнал об этом у полицейских, а они народ дотошный, если уж возьмутся за дело. Они допросили его товарищей по мастерской. А ее установили по карточке профсоюза у него в кармане. Вчера он купил этот пульверизатор и одеколон, чтобы подшутить на чьей-то свадьбе. Он так об этом и говорил. Он купил одеколон в лавчонке напротив. Адрес был на ярлыке флакона, а самый флакон нашли в уборной. Он там заряжал свой пульверизатор одеколоном. А сюда, наверно, зашел, когда начался дождь.
— Я видел, как он вошел, — сказал один из официантов.
— А тут пели, ну он и развеселился.
— Да, весел он был, это правда, — сказал я. — Его словно на крыльях несло.
Бармен изрек с безжалостной испанской логикой:
— Вот оно, веселье, когда пьют слабогрудые.
— Не нравится мне вся эта история, — сказал я.
— Послушайте, — сказал бармен. — Ну не странно ли? Его веселость столкнулась с серьезностью войны, как мотылек…
— Вот это правильно, — сказал я. — Сущий мотылек.
— Да я не шучу, — сказал бармен. — Понимаете? Как мотылек и танк.
Сравнение ему очень понравилось. Он впадал в любезную испанцам метафизику.
— Угощаю, — заявил он. — Вы должны написать об этом рассказ.
Я вспомнил того парня с пульверизатором, его серое восковое лицо, его широко раскинутые серые восковые руки, его подогнутую ногу — он в самом деле походил на мотылька. Не то чтобы очень, но и на человека он был мало похож. Мне он напомнил подбитого воробья.
— Дайте мне джину с хинной.
— Вы должны непременно написать об этом рассказ, — твердил бармен. — Ваше здоровье!
— И ваше, — сказал я. — А вот вчера одна англичанка сказала мне, чтобы я не смел об этом писать. Что это повредит делу.
— Что за чушь, — сказал бармен. — Это очень интересно и важно: непонятая веселость сталкивается со страшной серьезностью, а у нас всегда так страшно серьезны. Это для меня, пожалуй, одно из интереснейших, редчайших происшествий за последнее время. Вы должны непременно написать об этом.
— Ладно, — сказал я. — Напишу. А дети у него были?
— Нет, — сказал он. — Я спрашивал полицейских. Но вы непременно напишите и назовите «Мотылек и танк»,
— Ладно, — сказал я. — Напишу. Но заглавие мне не очень нравится.
— Шикарное заглавие, — сказал бармен. — Очень литературное.
— Ладно, — сказал я. — Согласен. Так и назовем рассказ: «Мотылек и танк».
И вот я сидел там в то ясное, веселое утро; пахло чистотой, только что подметенным, вымытым и проветренным помещением, и рядом был мой старый друг бармен, который был очень доволен, что мы с ним создаем литературу, и я отпил глоток джина с хинной, и глядел в заложенное метками окно, и думал о том, как стояла здесь на коленях возле убитого его жена и твердила: «Педро, Педро, кто это сделал с тобой, Педро?» И я подумал, что полиция не сумела бы ей ответить, даже если бы знала имя человека, спустившего курок.
