Так пускай безумствует мечта – назло всем психиатрам на свете. Опасно любить миражи, обольщаться тенями, стремиться к далеким идеальным образам? Неужели? Может, куда более опасно валяться по подвалам в групповухе, есть друг друга поедом в семьях и смаковать пошлости адюльтера? Воображать себя в объятиях Киану Ривза – нехорошо и вредно для психики, а изучать жуткие пособия по занятию сексом, способные напрочь отбить желание проводить эту головоломную медицинскую операцию со множеством латинских терминов, – хорошо и полезно?
Да подите вы.
Лучше три дня на «Титанике» с Лео, чем всю жизнь со своим козлом на проспекте Большевиков!
Ноябрь 1999
Искушение искусством
Зачем это мне?
В отличие от воротил российской политики и бизнеса, к которым такие вопросы приходят в районе подписки о невыезде, я задаюсь ими до того, как что-либо предпринять.
Чтение, сон, еда и сочинение критических статей про кино и театр проходят у меня под рубрикой естественных отправлений и в оправданиях не нуждаются.
А вот для чего я снялась в художественном кинофильме «Дневник его жены» – это, конечно, вопрос.
Взманил ли меня роковой лик славы? Нет, он меня не взманил. Я широко известна как житель Петроградского района города Санкт-Петербурга. Во-первых, я переругалась с основной массой местных продавщиц, во-вторых, я дружу со всеми окружными пьяницами и аккуратно ссужаю им по утрам десятку на похмелье – так что славы буквально девать некуда.
Но, может быть, мне хотелось реализовать свои тайные мечты, избавиться от комплексов – ведь известно, что всякий критик есть несостоявшийся актер либо режиссер? Опять-таки никаких комплексов у меня нет. Я обладаю некоторым запасом артистизма, который лучше и ловчее всего мне применять в игре словами. Для игры формами тела и выражениями лица у меня слишком острая, характерная внешность, применимая в редких случаях.
А снялась я потому, что сниматься в приличном художественном фильме в хорошей компании – это чистое счастье.
…Ялта, октябрь, 99-й год. Все заборы и стены, от Симферополя до Ялты, сияют огромными надписями: «Кучма – наш президент», «С Кучмой – в XXI век», «Кучма – наша надежда»… – разные цвета, масляная краска. Спрашиваю у водителя: «Это кто ж пишет?» Он, после паузы: «Менты… по ночам…» Зябко, пустынно и странно – время в Крыму остановилось.
Сквозь толщу бытового ужаса и тягомотных поисков треклятых гривен все-таки в людских лицах начинает играть лучик интереса: «Фильм снимают? Кто снимает? О чем? А у нас покажут? А кто играет?..» Рестораны пусты, набережные малолюдны, городская сумасшедшая, завернувшись в ковер, громовым голосом вещает: «Сегодня ночью. Арестован и расстрелян. Президент Кучма. С семьей». Скоро выборы. Съемочная группа наслаждается королевским одиночеством в Доме актера, у меня цельная комнатка с видом на море, а фильм мы снимаем про Нобелевского лауреата Ивана Бунина, что жил эмигрантом в городе Грасе (двадцать километров от Канн), на своей вилле «Жаннетт».
Ну и что – Лазурный берег, своя вилла… одолеешь вульгарные неурядицы, так более высокие страданья преподнесет тебе судьба. Вот и Бунин запутался в личной жизни, но, однако, красиво запутался – с красивыми женщинами, в хорошей обстановке. Вера Зеленская и Никола Самонов, наши художники, чуть ли не для каждого кадра запасают немилосердно роскошный букет цветов. А костюмы от Лены Супрун! Вы бы видели первое появление Лены Супрун на «Ленфильме» – с тремя чемоданами платьев тридцатых годов, двумя собачками-левретками и юным ассистентом Димой (вылитый Вертинский-Пьеро). Похожая телом на змею, душой – на грозу, а работоспособностью – на неутомимую некрасовскую бабу, Супрун имеет только один недостаток – ей все время надо лететь в Америку. Каждый день она улетает в Америку, но наутро, часов эдак в пять (съемки неумолимо начинаются в пять, ибо кто-то из актеров обязательно спешит на утренний самолет в Москву), она снова с нами, хладнокровно и проворно открывает сундучок с бижутерией: «Так-так, красавицы… золото, брульянты…»
Красавиц трое: Тюнина, Будина и Морозова. В свободное время Морозова купается в море, Будина ходит на рынок, а Тюнина читает. Отдельной жизнью живет стая хмурых колдунов – операторская группа, во главе – усатый мастер Клименко. Иногда Клименко с крупным спокойствием зажиточного бургундского крестьянина глядит в объектив и замечает с неизменной меланхолией: «У меня – Северный Ледовитый океан». Погода то и дело заворачивает нам поганку, и мы сидим в шубах, чтоб по команде «Мотор» убедительно попивать винцо и млеть от жары. Мы перевоплощаемся куда лучше, чем Черное море.
Вообще-то, когда Дуня Смирнова переписала сценарий в девятый раз, команда (сложившаяся еще на первом фильме Алексея Учителя «Мания Жизели» и получившая кличку «Мафия Жизели») позволила себе бюджетные грезы. Дескать, найдем виллу в Тунисе, Тунис – страна дешевая, а на сэкономленные деньги поедем в Париж. Тунис оборотился Ялтой, а Париж – «Ленфильмом». Широкий исторический фон, который Дуня выписала, дабы свозить в Тунис максимальное число знакомых под видом Гиппиус, Мережковского, Алданова и т. д., пришлось сократить до одной меня, изображающей некий собирательный образ русской эмигрантки. В одной сцене я сижу в ресторане и ем икру. На естественный вопрос отвечаю: это вам не «Сибирский цирюльник». Нет, успокойтесь, не настоящая!!
Но одно сбылось в точности как задумывалось: Андрей Сергеевич Смирнов сыграл-таки Ивана Бунина.
Андрей Сергеевич обосновался в Ялте на широкую ногу – с запасом трубок и табака, книг, компакт-дисков и во всеоружии хитрованского мужского шестидесятнического обаяния, которому, как известно, сносу нет. Однажды, возвращаясь ночью со съемок в микроавтобусе, мы часа два проспорили о театральных амплуа, и мне довелось испытать приятное чувство интеллектуальной усталости, ибо Смирнов оказался отличным спорщиком. Образованные люди, хороший разговор – это нынче редкость. Бывало и солнце, приплывали к нам дельфины, один раз поехали к Байдарским воротам, ели чебуреки, пили вино. Тем временем в простуженном Петербурге бледный гений, композитор Леонид Десятников, сочинял для фильма вальс, который останется и тогда, когда от нас ничего не останется. Режиссер Алексей Учитель, маньяк и флегматик, упорно сметал в свою торбу все добытые им крохи эстетической привлекательности. Какие-то злые тени кружились потом вокруг меня и спрашивали: «Ну а вам-то, вам самой, как нравится фильм?» Какой фильм, помилуйте. У меня есть моя октябрьская Ялта, дырявая зеленая скатерть в ресторане с нечеловеческим названием «Гурман», «Пино-Гри», кажется, по шесть гривен, и Женя Миронов дал мне почитать дневники Борисова, и мидии с луком и лимоном, и как гример Наташа смешно спросила, когда мы сидели и ждали операторскую группу часа три: «Скажите, Таня, как вы думаете, верным ли путем идет Россия?», и белая шляпа с абрикосовым шарфом смотрелись так чудесно, и мы под утро стали смеяться от усталости, Галя, Никола, Лена, Наташа, Женя, Инна, еще одна Лена… Это была жизнь, а не кучма какая-нибудь.
Октябрь 2000
Триста лет одиночества
В погожий апрельский день я возвращалась домой, а домик мой расположен в одном из поэтических уголков Петроградской стороны – там, где река Карповка остается без каменных набережных и, простоволосая, пустырями-огородами, как гулящая деваха, убегает в Неву; там, где высится монастырь Иоанна Кронштадтского (но зачем эти черные купола, как они всегда смущают душу, никогда не смирюсь – купола должны быть золотые!), а на территории монастыря до сих пор еще, с советских времен, находится распределительный щит – так что, если работников РТР-Петербург (через дорогу, бывшая школа) творческой ночью настигает короткое замыкание, приходится будить монахинь; там, на улице, изгибающейся под прямым углом и когда-то носившей имя улицы Милосердия, а теперь называющейся улицей Всеволода Вишневского (автор пьесы «Оптимистическая трагедия»), расположен мой грязненький домик невыразимого цвета, который я делю примерно с тремя сотнями жильцов. Жилец! Как много в этом слове… Словечко из Гоголя, из Достоевского. В романе «Бедные люди» описана ведь коммунальная квартира, и Макар Девушкин ютится в клетушке, выгороженной из кухни, и чад к нему идет, и мокрым бельем пахнет, и «чижики у нас мрут – мичман уже четвертого покупает». А живут не бомжи, не люмпены – служивый народ, чиновники, мелкие литераторы, мичман вот живет. Сколько этих съемных комнатушек будет описано у Достоевского. И нигде – ни уюта, ни достатка, ни элементарной чистоты. Хотя у каждой квартиры есть Хозяйка или Хозяин. Но жильцы все равно живут, как положено петербургским жильцам – в нищете, грязи и мечтах. Окнами в наш двор выходит дом, о котором рассказывает мемориальная доска, – в этом доме было принято «историческое решение о вооруженном восстании в октябре 1917 года». Злокачественный оказался домик… Здесь раньше была фабричная окраина, селились пролетарии, иные совсем не бедные, – ну, а потомки их, в третьем-четвертом поколении, опустились вчистую.
